Борис АкунинПЕРЕПИСЫВАЕМСЯ С СЕРГЕЕМ ГАНДЛЕВСКИМ
Позавчера у С.Г. был день рождения. Я послал ему поздравительную открытку "Гандлевский угощает читателей своим творчеством".
Сегодня - очередное угощение.
У нас вышел третий том сочинений Сергея Гандлевского. Здесь собраны тексты моего любимого жанра - эссеистика. Очень рекомендую.
https://babook.org/store/310-ebook
И третья порция нашей переписки.
3. Август 2024
Г.Ч.
Ну, раз ты меня Тютчевым, давай тогда порасспрашиваю тебя про поэзию и поэтов, Давно собирался.
Мне очень нравятся твои стихи, но при этом я равнодушен к большинству поэтов, которых ты, насколько я знаю, ценишь очень высоко. Из твоей дрим-тим (добавь, если я кого-то упускаю): Заболоцкий, Тютчев, Набоков, Ходасевич, Анненский, Лосев, Георгий Иванов, меня трогает только один, последний. Ко всем остальным я почтительно вежлив (хотя Лев Лосев по своим человеческим качествам был мне очень симпатичен).
У тебя и у Г.И. как поэтов есть одно качество, которое я ценю в стихах больше всего – японскость, то есть леска с крючком, на который, часто в последней строфе или даже строчке, подцепляется душа, которая потом должна сама проделать некую самостоятельную работу. Где это у назидательного Тютчева, у вялого Заблоцкого, у то циничного, то сентиментального Набокова с его мелодраматичным «весь-в-черемухе-оврагом»? (Ага, Владимир Владимирович так я вам, гедонисту, и поверил, что ваше сердце хотело бы в ЧК на расстрел). Я прослушал, Сережа, твою видеолекцию про Заболоцкого, и все равно никакого очарования в его стихах не углядел. (Героя другой твоей лекции, Межирова с его «коммунистами-вперед», вообще passons).
Окей, есть еще один тип стихов, который меня завораживает – мантрический, камлательный. «Мчатся-тучи-вьются-тучи-невидимкою-луна» или «Джон-Донн-уснул-уснуло-всё-вокруг». Но рифмованные тривиальности и природные описания, или упражнения в остроумии, или декларации кажутся мне непонятно зачем перелицованной эссеистикой.
Давай уточню вопрос. Речь не о личных вкусах – понятно, что поэзию можно оценивать лишь по принципу «нравится-не нравится», «слышу-не слышу». Вопрос о причудах метаболизма. «Мы – то, что мы едим», сказал Гиппократ. Но ты ел одни стихи, а написал совсем другие, химически другие. Тебе, по-видимому, близка поэзия тягучая, а твои лучшие стихи надрывные. Или это просто мне такие твои стихи ближе?
Меня как тоже автора занимает механика твоей творческой зарядки (моя мне понятна). Чем именно ты заряжаешься от Тютчева, чем от Заболоцкого, чем от Ходасевича и далее по списку? Можешь сформулировать?
С.Г.
Для начала, конечно же, спасибо тебе за похвалы.
Ну, Гриша, ты не хуже моего знаешь, и сам в предпоследнем абзаце обмолвился про личные вкусы. Я хоть сто статей могу написать про достоинства чая с лимоном или прелесть рыжих женщин, а ты будешь только недоумевать и глаза прятать.
Все что я мог в пользу вышеупомянутых авторов сказать, я сказал. Остается только вспомнить наши пререкания с Лосевым по поводу Ахматовой и Пастернака. «Неужели вы не понимаете, как это хорошо!?», - воскликнул он огорченно, и я сменил пластинку.
Почему нравятся одни стихи, и пишешь другие? Вот здесь есть у меня кое-какое предположение, даже два. Ну, во-первых, страх влияния, как учит нас Гарольд Блум. Разумеется, если мне нравится какой-либо автор, я упираюсь и руками, и ногами, чтобы не соскользнуть в его интонацию.
Кстати, я сделал открытие, чем, главным образом, плох плагиат. Читая или слушая, мне надо внимать собеседнику, а не ломать голову, кого он напоминает.
И второе обстоятельств, еще более важное. К примеру, я флейтист, а слушать люблю гитару. Но когда доходит очередь до меня, я все равно волей-неволей дую в свою дуду.
А с Набоковым и Межировым ты поступил нехорошо: взял у каждого по слабому декларативному опусу и огласил приговор. Так можно и Пушкина обесславить за приторное «Я помню чудное мгновенье…» То-то его поют дурными голосами уже 200 лет!
Г.Ч.
...Нынче 19 августа, знаменательный для меня день, годовщина путча. Я пишу «для меня», потому что в тот день пережил очень личное и очень новое ощущение. До того момента, первые 35 лет своей жизни, я провел на сознательной дистанции от собственной страны. Я думаю, многим из нас памятно это ощущение внутренней отчужденности, инстинкт самосохранения: «СССР сам по себе, а я сам по себе». Главный жизненный план был уехать туда, где внешняя среда так сильно не раздражает.
И вот приезжаем мы с Эрикой утром 19-го к Белому дому защищать гласность и перестройку, а там пусто, никого нет. Я говорю: «Всем тут по фигу свобода, пошли домой». Идем мы вверх по Калининскому проспекту понурые, и вдруг нам навстречу движется огромная толпа с триколорами. И я впервые думаю: ёлки, это, кажется, все-таки моя страна. Я, кстати, помню, как твоя Лена из тех же соображений начала добровольно платить налоги за репетиторство.
Ощущение «моей страны» закончилось у меня в 2014 году, когда все бурно, размахивая теми же флагами, обрадовались «присоединению» Крыма. И я уехал. Жизненный план, хоть и с задержкой, но осуществился. А в 2022 году уехали все «наши», у кого не было каких-нибудь форсмажорных причин оставаться. Сегодня Россия – последняя страна на свете, куда я согласился бы поехать. Как будто кто-то нагадил в твоем доме, да так, что устроить уборку невозможно. На фиг такой дом.
Как с этим у тебя? С «особенно-рябиной»?
С.Г.
Смешная формулировка.
Кое-какие симптомы «особенно-рябинизма» наблюдаются, но слабые и неожиданные, как то: соскучился по электричкам как приметам дачного лета, жалею, что здесь не так долог летом световой день (а отсюда рукой подать до сожаления, что не видать мне как своих ушей красавца Петербурга), ну, и, понятное дело, изредка скучаю по даче, где все сделано руками Лены, Магарика и моими. Зато здесь нет комарья, затяжных дождей и зима длится не полгода, а 2,5 - 3 месяца. И солнце не по карточкам.
И как же с непривычки чудно и приятно жить в стране, не обуянной манией собственного величия!
Давай лишний раз порадуемся за наш дружеский круг: никто никому ни слова, ни полслова упрека, что он-де уехал, или наоборот остался. Это, думаю, во-первых, от того, что мы хорошо друг к другу относимся и друг другу вполне доверяем. Но еще потому, что все мы – литераторы, и у нас профессиональная аллергия на обобщения.
Ничего окончательного о человеке сказать нельзя, точно так же и о стране. И когда кажется, что Россия безнадежна, литература может обнадежить, приведя примеры чудесного нравственного исцеления и подъема: в «Хозяине и работнике» мироед ценой жизни спасает другого человека, а говорливое ничтожество Лаевский из «Дуэли», потерпев по всем статьям сокрушительное поражение, внезапно берет себя в руки и обзаводится скромным человеческим достоинством. Глядишь, и Россия несколько десятилетий спустя станет не светочем, упаси бог, но и не пугалом, а приемлемой и пригодной для жизни страной. Примеры такого национального исправления общеизвестны.
Г.Ч.
Ты помянул «дружеский круг», и на меня, как говорится в художественной прозе, нахлынули воспоминания.
Ровно 30 лет назад я начал регулярно посещать замечательные айзенберговские «вторники» (я правильно помню — это были вторники?). Там все просто выпивали и болтали о всякой всячине, никто не декламировал свежие стихи. (Только один раз, помню, Витю Коваля уговорили исполнить его мантру «При капитализме, при капитализме»).
Какая это была важная институция, я стал понимать только задним числом. Миша и Алена, каждую неделю, год за годом, открывавшие двери для друзей, так что можно было просто прийти, без приглашения и предупреждения, представляются мне сейчас образом какой-то счастливой Аркадии: «все влюблены и все крылаты» и «свет в окне». Про «влюблены» мы помним – те драмы и волновавшие всех разрывы, которые сейчас вспоминаются совсем по-другому. Когда наша с тобой подруга (не будем называть) ушла от одного члена компании к другому, я ужасно ее осуждал за то, что нарушена дружеская атмосфера и, помнится, говорил жене: «Господи, ведь ей 34 года, не молодуха, опять же дети, дожила бы уже как-нибудь». Ничего более ужасного в том мире не происходило. И главное все были живы.
Теперь половины уже нет. Исчезли Петя Вайль, Лева Рубинштейн, тот же Коваль, бывавший там Лев Лосев, совсем недавно – Кенжеев, Ира Вальдрон и многие, многие другие. И все как-то раньше положенного природой времени. Будто оно вдруг взяло и закончилось, то время. Если на групповой фотографии четвертьвековой давности вырезать ушедших, лица живых будут довольно сиротливо торчать среди черных силуэтов.
А некоторые из тамошних гостей, что еще печальней, превратились в людоедов. (Как, впрочем, и авторша упомянутого выше «света в окне»).
Мы с тобой и сами оттуда катапультировались, я намного раньше, чем ты. И когда я оглядываюсь назад, я понимаю, что такие места, немногочисленные, но драгоценные, и были – выражусь сентиментально - моей Россией. Был когда-то ОГИ, было кафе «Март», еще несколько греющих и светящихся огоньков, которые один за другим гасли, как свечи в 45-й симфонии Гайдна. Теперь отсюда, издалека, кажется, что там совсем темно. Но я надеюсь, это не так. Некоторые из наших по-прежнему там. Им, конечно, очень трудно. Но я уверен, что они находят утешение друг в друге.
Я знаю, что ты не особенный любитель жанра «возьмемся-за-руки-друзья», но думаю тебе тоже всего этого не хватает. Или ты стал совсем анахорет на своей грузинской горе?
С.Г.
Да, дорогой Гриша, пронзительную тональность ты взял. Хорошо, позволим себе лирическое отступление. Мне мор последних лет приводит на память детскую игру «Морской бой». Когда один из игроков вдруг догадывается о расположении «кораблей» противника, и попадания идут подряд. (Алексей Цветков, кстати, тоже бывал наездами у Айзенбергов и тоже покойник.)
Помимо человеческой приветливости, мне видится в поведении четы Айзенбергов проявление безошибочного культурного инстинкта. У меня-то его нет, поэтому я запоздало понял, что это было не просто приятельство под водку и винегрет, а заодно и главным образом - духовное самосохранение дюжины как минимум завсегдатаев еженедельных сборищ в квартире Алены и Миши.
Таким же инстинктом обладал абсолютно безалаберный в быту Сопровский, один из основателей «Московского времени». Мне-то все это казалось инфантильным баловством, рукодельем, а вот поди ж ты – наша гоп-компания с этими 3-мя – 4-мя выпусками переплетенной машинописи угодила в историю литературы, прав оказался мой безалаберный товарищ.
Спасибо за стихи Мориц про «свет в окне», не знал их раньше. Здесь я, случается, бубню ее на память, скажем, «На Мцхету падает звезда…», причем тоже голосом Сопровского, от которого их и услышал впервые более полувека назад. А мне еще нравится у нее вот такое:
Страна вагонная, вагонное терпенье,
вагонная поэзия и пенье,
вагонное родство и воровство,
ходьба враскачку, сплетни, анекдоты,
впадая в спячку, забываешь - кто ты,
вагонный груз, людское вещество,
тебя везут, жара, обходчик в майке
гремит ключом, завинчивая гайки,
тебя везут, мороз, окно во льду,
и непроглядно - кто там в белой стуже
гремит ключом, затягивая туже
все те же гайки... Втянутый в езду,
в ее крутые яйца и галеты,
в ее пейзажи - забываешь, где ты,
и вдруг осатанелый проводник
кулачным стуком, окриком за дверью,
тоску и радость выдыхая зверью,
велит содрать постель!.. И в тот же миг,
о верхнюю башкой ударясь полку,
себя находишь - как в стогу иголку,
и молишься, о Боже, помоги
переступить зиянье в две ладони,
когда застынет поезд на перроне
и страшные в глазах пойдут круги.
Как-то, не будучи с ней лично знаком, я поздравил ее по телефону с «Триумфом», кажется, а она возьми и пригласи меня на обмывание премии в ПЕН-е на Кузнецком мосту. Я пришел, все было очень достойно: десятка два-три народу, бутерброды, печенье, выпивка, одноразовые стаканы. Скорей всего, я прихватил с собой ее книжку – вряд ли Мориц стала бы дарить мне вот так, вдруг собственный экземпляр. Помню, что в дарственной надписи она желала мне обзавестись «веществом радости» – хорошее пожелание!
Возраст вещь объективная, здесь поневоле делаешься стоиком, а куда ты денешься!? Но в придачу к биологическому будничному убыванию – будничный кошмар войны. Как стремительно разоряется жизнь! Вот тебе и «вещество радости»!
