Евгений Фельдман. Мечтатели против космонавтов

Дорогие читатели!

Мы продолжаем публиковать книгу Евгения Фельдмана «Мечтатели против космонавтов». Книга будет публиковаться долго, больше месяца. Напомним, что эту рубрику мы специально сделали для российских читателей, которые лишены возможности покупать хорошие книжки хороших авторов. Приходите каждый день, читайте небольшими порциями совершенно бесплатно. А у кого есть возможность купить книгу полностью – вам повезло больше, потому что вы можете купить эту книгу и в аудио версии, и в бумажном виде и даже с автографом автора!

Читайте, оставляйте восторженные комментарии!

Редакция Книжного клуба Бабук

Москва, май 2012 — апрель 2013

Аресты по уголовному делу из-за столкновений на Болотной начались всего через пару недель после разогнанного марша.

Первой под суд отправили анархистку Александру Духанину. Фотография РИА Новостей с ее задержанием стала одной из самых разошедшихся — полицейский тащил девушку в автозак за шею — и ярко символизировала несоразмерную жестокость разгона. Духаниной не повезло стать лицом контркампании: пропагандисты радостно ухватились за то, что новая героиня протеста кидала в силовиков пластиковые бутылки.

Вместе с анархисткой задержали еще двух человек, потом еще и еще. У меня появился новый ритуал: после публикации имен задержанных я лез искать их фотографии в социальных сетях, а потом — в своих съемках с протестов. Беззаботную Духанину я нашел на снимках с «Оккупай Абая». В лагере было что-то вроде библиотеки, и Александра выдавала там книги, «Монополию», листовки («...Вокруг нас живут, работают, ездят в метро, ходят в магазины, сидят на соседних лавочках этого бульвара люди, не понимающие, зачем нужны перевыборы...»). Другого задержанного, Андрея Барабанова, 6 мая избивали прямо передо мной.

В июне следователи одновременно провели обыски в квартирах всех лидеров оппозиции: Гудкова, Навального, Удальцова, Яшина с Собчак. К телеведущей вроде как пришли только потому, что у нее жил Яшин, но силовики не дали ей одеться и изъяли полтора миллиона долларов наличными. Я решил поехать к дому Навального.

У подъезда унылой шестнадцатиэтажки на окраине Москвы стояли пара автоматчиков и под сотню активистов. Кто-то наклеил протестные стикеры на микроавтобус Следственного комитета, кто-то вяло ругался с полицией, кто-то рассказывал, что иногда Навальный машет из окна, и я очень завидовал фотографу, который успел это снять. Казалось, что следом за активистами начнут задерживать и лидеров протеста — я был уверен, что Алексея увезут на допрос и в изолятор, а снять его теперь, возможно, получится только в суде. Девушка с длинной челкой приклеила на стекло подъезда белую розу и попыталась уместить послание Навальному на бумажном скотче.

Под вечер тихий двор вдруг зашевелился: из подъезда высыпала вереница следователей в балаклавах. В руках они несли коробки с изъятыми вещами. Спустившись, Алексей рассказал, что обыск закончен и что утром ему предстоит ехать на допрос. Его жена Юлия группами по несколько человек запускала журналистов в квартиру. На полу между платьями, майкой с лозунгом за освобождение Ходорковского, книгой путиниста Старикова и мемуарами основателя IKEA лежал свадебный фотоальбом. Было ужасно неловко, и я снял лишь пару общих планов.

* * *

Тем утром, когда силовики приехали к Собчак и Яшину, туда примчался и помощник Ильи, мой друг Миша Маглов. Он был одним из самых заметных активистов немцовской «Солидарности» и у дверей наткнулся на знакомого майора центра «Э», политической полиции. Тот сказал, что Маглов тоже в списках, и почему-то повез его в квартиру Яшина. Там начался обыск со всеми спецэффектами — везде рыскали саперы, собаки, спецназ и операторы госканалов. Правда, вскоре выяснилось, что полицейские перепутали квартиру и случайно вломились к соседям политика.

После обыска Мишу повезли на допрос в промзону, где базировались двести следователей, ведущих «болотное дело». В огромных цехах старого завода поставили столы с компьютерами; коридоры облепили скриншотами из записей столкновений 6 мая. После допроса и угроз Маглова все же отпустили. Какое-то время он ночевал по квартирам друзей и в круглосуточных кафе, а потом пропал. Как и десятки других активистов, Миша тайно уехал из России.

Одновременно с ним за несколько недель исчезла половина моего круга общения. Я смотрел темные видео из дороги: вот свет фар на трассах, вот уезжающие валяются в каких-то снопах сена в Беларуси, вот прощаются с друзьями перед границей с Украиной. Уезжали все: нацболы, левые, либералы. Кто-то был слишком засвеченным активистом, кто-то действительно дрался с силовиками, кого-то знакомые узнали на ориентировках, висящих в метро. Неучастие в акции 6 мая не спасало — примерно треть всех попавших в СИЗО вообще не была на Болотной.

Многие осели в Киеве: добраться туда было проще всего, а дальше уехавшие застревали в водовороте бюрократии. Дипломаты из разных стран шептали, что вот-вот все устроят, пока суды отказывали эмигрантам в выдаче документов, ооновские чиновники требовали всё новые справки, а жизнь строилась на клочке удостоверения о соискании убежища.

Мы с Наташей придумали сделать репортаж о передрягах уехавших — даже вписали в него чек-лист «Как проверить, есть ли за вами слежка» — и в августе на несколько дней съездили в Киев. С Мишей мы встретились в районе Бессарабского рынка, и он все время листал ленту твиттера и дулся: «Ни одного сообщения с вопросом, чего, мол, тебя нигде не видно».
Миша жил вместе с парой эмигрантов-нацболов в квартире, адрес которой никто не знал. Под окном они иногда замечали наружку.

* * *

Оппозиция попыталась пересобраться и начать игру вдолгую. Часть активистов создала «Партию 5 декабря» (по дате первого митинга на Чистых) и пыталась всех убедить, что путь к переменам лежит через локальные выборы. Тем более что в московские муниципальные советы избрались десятки независимых депутатов. Полномочий у них толком не было, но это выглядело хорошей стартовой точкой для проникновения во власть. Самые отчаявшиеся (и интеллигентные) вспоминали XIX век: они считали, что «надо идти в школы» и прививать «ценности свободы» новому поколению.

Одновременно в Москве продолжали устраивать большие марши. На них неизменно собирались десятки тысяч человек — протест за год вырос на порядок, — но каждый сбор лишь добавлял безнадеги. Первый, в июне, прошел на фоне обысков у активистов и политиков, а митинг-концерт, запланированный на самый конец, был сорван невероятным ливнем. Следующий, в сентябре, сопровождался новой серией допросов, а закончился очередным призывом Удальцова никуда не уходить — на огромном проспекте к тому моменту оставалось человек триста.

Центром протестной стратегии стал Координационный совет оппозиции — орган, в котором все заметные политики могли бы обсуждать стратегию действий. К выборам в него я отнесся очень серьезно: казалось, что в России может появиться настоящий альтернативный парламент. Папку в архиве я сразу назвал с заделом на будущее — «Выборы первого состава».

Организацией голосования занимался Леонид Волков, малоизвестный уральский политик, энтузиаст электронных выборов. В избирательные комиссии вошли волонтеры со всей страны — участок должны были открыть даже в закрытом городе Снежинске под Челябинском, где разрабатывались ядерные боеприпасы. Я мечтал о командировке туда, даже начал ее планировать — и нашел на карте улицу академика Забабахина, — но не успел получить разрешение на съемку.

Выборы, впрочем, оказались действительно конкурентными и не давали отвлечься: кандидаты ругались, левые и правые активисты требовали преференций, и итоговый регламент был результатом сложного компромисса. На «Дожде» — единственном телеканале, который рассказывал про Координационный совет, — в несколько раундов шли дебаты: участники серьезным тоном задавали друг другу вопросы о планах по борьбе с режимом.
Голосование длилось два дня. Вечером первого я получил неожиданное приглашение: рассказать про ход выборов в ток-шоу Ксении Собчак на «Дожде».

В студии я сразу почувствовал себя лишним. С одной стороны от меня к эфиру спокойно готовились люди, которых я видел по телевизору ребенком, с другой — одиозные персонажи вроде Германа Клименко, призывавшего заблокировать в России американские соцсети. Всех участников шоу посадили на диваны и стулья, а меня — на крошечный пуфик, на уровне коленей всех остальных.

В те дни как раз начинался новый виток «болотного дела»: телеканал НТВ опубликовал сделанную скрытой камерой запись, на которой Сергей Удальцов якобы обсуждал с грузинским политиком Гиви Таргамадзе организацию беспорядков в Москве. На Удальцова и его помощника Леонида Развозжаева завели уголовное дело. Во время рекламной паузы я залез почитать новости и оторопел: писали, что Развозжаев похищен в Киеве, где он просил политического убежища. Теперь его тайно арестовали в Басманном суде, а на выходе он успел крикнуть, что пережил два дня пыток.

Я не мог думать ни о чем другом, но пауза закончилась, и Собчак продолжила стравливать сидящих в студии. Клименко пафосно рассуждал о непрофессионализме Волкова, кто-то жалел бабушек, которые не смогли проголосовать из-за атаки на сайт… Слова мне не давали до самого конца, но в финале ведущая предложила всем участникам эфира угадать имена пяти победителей. Я взял микрофон и пробормотал:

— У меня с провидчеством плохо. Я хотел бы нарушить правила и сказать, что на фоне новостей нужно голосовать за Развозжаева. Это единственное, что мы можем сделать.

Собчак махнула на меня рукой, отвернулась и ушла к более интересным гостям. На выборах совета оппозиции проголосовала восемьдесят одна тысяча человек. Развозжаев получил меньше тринадцати тысяч голосов — и четыре с половиной года колонии.

* * *

Федеральная служба безопасности до этого момента, казалось, была далека от уличной политики и занималась чем-то своим, серьезным и далеким: терактами, шпионами, губернаторами. Лишь изредка в протестной тусовке пересказывали слухи о том, что Лубянка следит и за активистами. Но Развозжаева, по словам его адвокатов, похитили в Киеве именно ФСБшники.

Сам Леонид рассказал правозащитникам, что его держали в подвале частного дома где-то в Брянской области и, угрожая родным, заставили подписать явку с повинной. Власть ответила пресс-релизом Следственного комитета: оппозиционер якобы явился добровольно и подтвердил все обвинения. Более того, на Развозжаева с издевкой завели еще два дела — за незаконное пересечение границы при въезде в Россию и за ложный донос о пытках.

Тем вечером тротуар у здания ФСБ на Лубянке стал новой важной точкой протеста — как будто подчеркнуто милого в противовес угрюмой истории места. Асфальт изрисовали мелками: «ФСБ пытает людей», «Пришли за ними, придут и за вами». На лужайке сбоку оппозиционеры играли в петанк.

Новый закон о митингах предписывал, чтобы между одиночными пикетами — они не требовали согласования и поэтому были естественной формой для спонтанных акций, — было не меньше пятидесяти метров. В выходные несогласные, соблюдая этот промежуток, выстроились четырехкилометровой цепью от ФСБ до СК. Где-то на Маросейке мужчина в кепке цитировал Сартра: «Ты всегда в ответе за то, чему не попытался помешать». На Лубянке с типовым плакатом «Я против репрессий и пыток» встал Навальный, но его быстро задержали. На другом конце маршрута кто-то положил такой же листок на каток-асфальтоукладчик. Получилось символично: гадкое ощущение бессилия начинало доминировать.

* * *

В декабре 2012 года в США приняли «закон Магнитского», названный так по имени юриста, который четырьмя годами ранее погиб в изоляторе «Матросская тишина». Он раскрыл грандиозную коррупционную схему с участием силовиков и следователей — и те отправили его в СИЗО, обвинив в уходе от налогов. Магнитский болел и не получал необходимой медпомощи; перед смертью его, возможно, избивали конвоиры.

Новый закон разрешал США вводить персональные санкции против россиян, нарушающих права человека. Кремль сразу начал разрабатывать зеркальный ответ: некоторым американцам должны были запретить въезжать в Россию и заводить счета в Сбербанке.

Новая мера так и осталась бы символической, но перед вторым чтением в закон внезапно внесли дополнение: гражданам стран, присоединившихся к санкциям, запрещалось усыновлять российских детей. Журналисты мгновенно нашли десятки сирот, которые вот-вот должны были уехать из детских домов в зарубежные семьи — и теперь лишились этого шанса.

Людоедская жестокость закона возмутила многих: у Думы день за днем винтили пикетчиков, петиции собирали десятки тысяч подписей. Оппозиционеры даже провели отдельный марш против «закона подлецов», как стали называть поправки. Мне было очень важно показать масштаб протеста, и я в жуткий мороз — балаклавы силовиков покрывались инеем от дыхания — несколько раз заранее прошел по маршруту, чтобы найти окно с идеальным видом. На марш пришло за сто тысяч человек, а я с час трезвонил в двери намеченных квартир и все-таки снял идеальную панораму.

Казалось, что такой массовый протест помешает невыносимому законопроекту, но документ со свистом прошел через все инстанции и был подписан Путиным прямо перед Новым годом.

Иллюзии умирали одна за другой, а в это время в московском изоляторе держал голодовку человек, обещавший стать вторым Магнитским.

* * *

Сергея Кривова, 51-летнего кандидата наук, задержали по «болотному делу» в октябре. После 6 мая он много раз стоял в одиночных пикетах в защиту обвиняемых, а теперь сам оказался за решеткой, потому что на марше якобы отобрал дубинку у полицейского и избил его. В декабре ему продлили арест до марта, и Кривов объявил голодовку. Его жена и друзья писали, что он говорит о готовности умереть. За первый месяц Кривов похудел на двенадцать килограммов.

Последним шансом увидеть и сфотографировать его была апелляция — их тогда начали проводить по видеосвязи: подсудимого помещали в отдельную клетку в СИЗО, сажали перед камерой, а в зале суда показывали на небольшом экранчике. Слушания по жалобе Кривова пришлись на тридцать второй день его голодовки — и на следующий день после марша против «закона подлецов».

— Фельдман! Гениальная у тебя вчера съемка была! — увидев меня, внезапно заорал на весь холл Мосгорсуда Борис Немцов и быстро сменил тон на серьезный, давая комментарий. — Кривов сказал, что хочет стать вторым Магнитским. Честно говоря, у меня сердце в пятки ушло. Сегодня решается вопрос его жизни.

Нас завели в зал. Жена Кривова заплакала, увидев похудевшего мужа на экране. Потом была беспомощная многословная речь адвоката: он декламировал, что источником власти в стране является народ, и риторически спрашивал, как еще Кривов мог выразить протест. Прокурор ответил справкой из СИЗО о том, что на самом деле подсудимый тайно ест.
В перерыве у трансляции отключили звук, и активисты общались с Кривовым при помощи записок. «ХВАТит ГОЛОДать» — показывал видеокамере свой плакат Немцов, в обеих строках не рассчитавший длину листа. Тройка судей арест продлила, но через неделю Кривов все же прекратил голодовку.

* * *

«Болотное дело» захватило почти все мое время.

В марте я как на работу ходил в Басманный суд — там несколько дней с утра до вечера продлевали аресты двенадцати будущим фигурантам гигантского процесса. На улице начиналась весна, но за дверями суда сразу накатывало всепроникающее уныние.

Журналистов в коридорах было мало, поддержать арестованных приходили лишь несколько человек. Снимать растерянные улыбки обвиняемых, которых поторапливал конвой, было невыносимо, еще тяжелее было видеть их родных, стоящих с каменными лицами у залов суда. «У обвиняемого в социальных сетях есть знакомые, проживающие за границей, а значит, он может сбежать» — прокурорско-судейский каток неумолимо полз, продлевая аресты.

В те же недели в голландской депортационной тюрьме покончил с собой нацбол Александр Долматов — он сбежал из России после первых арестов, но ему отказали в политическом убежище. Его однопартийцы залили сугробы у посольства красной краской, а злость выместили, напав на Удальцова, который пришел на прощание и стал выступать перед журналистами.

Потом, в апреле, прошла очередная волна задержаний, и стало ясно, что следователи готовят второй процесс. Известный антифашист Алексей Гаскаров пожаловался на избиение при разгоне на Болотной, а теперь сам оказался за решеткой по обвинению в насилии к полицейскому.

Судья читала предсказуемое решение об аресте, а я следил за Гаскаровым в видоискатель. Он лишь усмехался, прекрасно понимая исход заседания, — но вдруг кадр сложился сам собой: невеста Гаскарова, Аня, подошла к нему с улыбкой, будто разглядывая и запоминая, а Леша смотрел на нее из клетки. Прямо передо мной, разделив их в кадре, влез недовольный конвойный.

Несколько раз я снимал свадьбы в СИЗО: невесты заключенных приезжали на окраину Москвы, чтобы на несколько минут зайти внутрь для церемонии — им даже не давали остаться с партнерами наедине. Из зарешеченных окошек на девушек в красивых платьях и их подруг смотрели равнодушные лица сотрудниц.

Наконец, родители отчаянно пытались привлечь внимание к процессу над их детьми. Пикеты матерей согласовывали в самых странных и непроходных местах, и плакаты вроде «Верните наших детей!» обращались в пустоту. Как-то рядом положили плюшевого слона с приколотым значком «Я был на Болотной, арестуйте меня!».

Всем, кто следил за процессом, оставалось опираться лишь друг на друга. Постоянно рождались слухи: мне рассказывали то о новых, еще более суровых обвинениях, то о скорой амнистии; адвокаты шептались, что Кривов на самом деле не голодал. Вот-вот должен был начаться процесс по «делу двенадцати», и я штудировал кодексы, пытаясь разобраться в процедурах. От адвокатов я нахватался слов вроде «мусорнуться» и «терпила».

Новые знания пригодились мне в апреле, когда в Кирове начался суд над Алексеем Навальным.