Евгений Фельдман. Мечтатели против космонавтов

Дорогие читатели!

По вашим просьбам мы возобновляем публикацию книги Евгения Фельдмана «Мечтатели против космонавтов» в рубрике Книга с продолжением. Книга будет публиковаться долго, больше месяца. Напомним, что эту рубрику мы специально сделали для российских читателей, которые лишены возможности покупать хорошие книжки хороших авторов. Приходите каждый день, читайте небольшими порциями совершенно бесплатно. А у кого есть возможность купить книгу полностью – вам повезло больше, потому что вы можете купить эту книгу и в аудиоверсии, и в бумажном виде и даже с автографом автора!

Читайте, оставляйте восторженные комментарии!

Редакция Книжного клуба Бабук

Глава 21. Мост Немцова.
Продолжение

Марш «Весна» превратился в марш памяти Немцова. Мэрия не стала сопротивляться и согласилась перенести его в самый центр, к мосту, где произошло убийство, и дальше на Болотную — ровно по тому же пути Немцов вел людей в декабре 2011 года.

Марш заполнил весь широченный мост, спускаясь с него на узкие улицы московского центра, и я посадил Наташу на плечи, чтобы она сняла панораму. В темной толпе она поймала женщину с плакатом «Нет слов».

Людей было столько, что широкие улицы оказались плотно забиты. Я медленно шел в обратную сторону, снимая лица пришедших. Светловолосая заплаканная женщина сжимала мятый листочек бумаги с выведенным от руки «Я Немцов». Колонна молодых людей махала плакатами «БОРИСь», которые сделали дизайнеры ФБК — они вписали в придуманный для марша стиль новые, грустные слоганы. Рядом шли зна-комые активисты-демократы, все последние годы ходившие вместе с Немцовым на пикеты, суды и раздачи его экспертных докладов. Мужчина в вязаной шапочке нес нарисованный акварелью триколор, на котором виднелись четыре пулевых отверстия — как на спине Немцова. Здесь же была и Юлия Навальная, одинокая, со строгим лицом и белыми цветами: Алексея арестовали на пятнадцать суток за агитацию к маршу за несколько дней до убийства. Заготовленные заранее триколоры реяли над мрачной толпой.

На самом деле слов было много: и воспоминаний, и проклятий. Немцов, которого при жизни тихонько высмеивали за расслабленность, прошлые ошибки и несгибаемую амбициозность, теперь в рассказах тех же людей превратился в идеал либерала. Его работа в Ярославле и резкие выступления против войны теперь описывались как начало неизбежного возвращения в большую политику.

Мне было сложнее и проще одновременно: я никогда в нем не сомневался, уверенно называл его своим любимым политиком и мечтал когда-нибудь за него проголосовать — пусть и не верил в эту возможность из-за скепсиса окружающих. Все эти дни у меня стоял ком в горле, и уже после митинга, дома, я наткнулся на видео, снятое в 2013 году: Немцов с мачистской улыбкой уговаривает Яшина окунуться в ледяную прорубь. Он был там такой живой, что я наконец разревелся.

Немцова хоронили через день, и я пошел на прощание с цветами и крошечной камерой, надеясь не снимать, а дать себе выдохнуть. Но через сквер змейкой вилась такая гигантская очередь, что я побежал в единственное высокое здание рядом, чтобы снять панораму. Оказалось, что это какой-то городской департамент — я проскочил мимо охранника на входе, а потом долго блуждал по этажам. Едва я успел снять несколько кадров из окна открытого кабинета, как прибежавший сторож силой оттащил меня к лифту.

Катафалк отъехал от здания с гробом через полчаса, и людей от него отделяла цепь омоновцев, столько раз мешавших немцовским митингам. Их командир отвернулся от подчиненных к усыпанной цветами машине, будто сам прощался с одним из своих постоянных «клиентов».

Еще через несколько дней следователи арестовали пятерых обвиняемых в убийстве и объявили, что еще один погиб при задержании. Двое из них, в том числе стрелявший, оказались кадыровцами — полицейскими, которые подчинялись главе Чечни. Я снимал, как их арестовывали, и перемежал портреты фотографиями стихийного мемориала, рифмуя позы склонившихся в скорби людей на мосту и арестантов, пригнутых к земле конвоирами.

Вскоре стало ясно, что настоящего расследования, конечно, не будет. Один из обвиненных был явно не причастен к убийству, но все равно признан виновным. Другие подсудимые жаловались на пытки: конвоиры поджигали им бороды, а следователи избивали их и сутками держали с мешками на голове. Зато те же следователи не стали допрашивать приближенных Кадырова, подозреваемых в организации убийства, — те не ответили на стук в дверь.

Через несколько недель после траурного марша у Кремля праздновали первую годовщину присоединения Крыма. Гору цветов на месте убийства обнесли забором, а в сотне метров поставили огромную сцену. На митинг снова собрали бюджетников, и они стояли в разных концах площади с одинаковыми рукописными плакатами вроде «Горжусь страной». Власть попыталась показать единство всей политической системы: последним выступал Путин, а фоном для него стали лидеры «оппозиционных» думских партий.

Вплотную к сцене пустили особо проверенных людей, и я потратил все время на поиск бреши в оцеплении, выставленном вокруг них. Несколько часов я терся рядом с полицейскими, то уговаривая меня пустить, то поджидая момента, когда кто-то прозевает мой рывок. Прорваться удалось, когда вышел Жириновский: я изобразил на лице невероятное воодушевление и бросился доказывать ближайшему силовику, что такой важный момент никак нельзя снимать издалека. Он махнул рукой, и я снова сумел победить президентский протокол безопасности.

Лучший кадр за вечер я снял там, у сцены, отвернувшись от Путина: во время его речи стоявший за мной парень-бюджетник выглядел таким несчастным, что казался квинтэссенцией провластных митингов.

Держа в уме большую историю, я воспользовался годовщиной, чтобы поизучать идеологические конструкции, выстраиваемые властями. Какие-то осколки нашистов провели ночной автопробег на Воробьевых горах — на машинах красовались наклейки: «Обама чмо». На Пушкинской установили длиннющие стенды с плакатами, славящими президента, — на их фоне делали селфи случайные прохожие, выуживая из карманов айфоны с портретами Путина на чехлах.

Самой удивительной оказалась торжест-венная экспозиция в Музее современной истории России. Я бродил там, рассматривая витрины, в которых вроде бы было все: национальные костюмы крымских татар, русских и украинцев, белогвардейские медали и наган времен Гражданской войны, сваленные в кучу флаги самообороны Майдана, сожженная форма беркутовцев и разбитый шлем, даже ручка, которой Путин подписал закон об аннексии Крыма. Вдруг я понял, что в экспозиции чего-то не хватает, прошел ее второй раз и наконец догадался: в музее вообще ничто не напоминало о «вежливых людях», российских солдатах без опознавательных знаков, силой занявших полуостров!

Я так и снимал текучку неделя за неделей, пока меня не выручил Муратов. Он несколько встреч подряд слушал мое нытье о необходимости найти фокус для истории и наконец предложил стержень для моих разрозненных переживаний о милитаризации в России. Во-первых, он придумал точное словосочетание «милитари-гламур» — мол, в Москве военная эстетика преломляется, обессмысливается и умножается повсеместным шиком. А во-вторых, рассказал про стихотворение Бродского Bosnia Tune, каждая часть которого сталкивала мирную жизнь с происходящим в это время на войне.

As you pour yourself a scotch,
crush a roach, or check your watch,
as your hand adjusts your tie,
people die.

Нащупав идею, я стал прочесывать съемки за последние полгода: выставку картин про «двенадцать подвигов Путина», граффити с ракетными установками, плакаты на московском «антимайдане» и наклейки про Обаму. Близилось 9 мая, и я снимал Москву, опутанную георгиевскими лентами — они были и в атриуме торгового центра, и на манекенах в дорогом магазине, и на упитанных депутатах во время первомайского парада. Ленты, которые я только что видел на солдатах новой войны, использовались, чтобы поддерживать нарастающий культ старой.

Милитаризация пронизывала все. На лавочке переплетались ноги девушки в розовых кроссовках и парня в камуфляже, а недалеко от редакции открыли бар, где в окне торчал кальян в виде золотого калашникова. Внутри было еще ярче: люстры обклеили долларами, а стены — отвратительными карикатурами на западных политиков. Я ходил туда раз в неделю, снимая тайком, пока меня не начали выгонять.

Чаще съемки были веселым погружением в сюрреализм, но иногда всерьез бередили — например, когда на ВДНХ открылась выставка про бои на Донбассе. Я пошел туда, рассчитывая снова увидеть переписывание истории, и был впечатлен основательностью экспозиции: на стене висела фотография расстрелянного микроавтобуса на разбитой дороге — а рядом стоял этот самый автобус. Из колонок звучали выстрелы, прожекторы подсвечивали зал то ярко-красным, то желто-зеленым.
Я повернулся — и остолбенел, увидев в углу огромную, разбитую осколками вывеску «Дебальцево»: двумя месяцами ранее я снимал рядом с ней украинских солдат, передающих коробки с письмами. Я успел подумать, что это наверняка муляж, но вскоре нагулил фотографию оттуда, на которой было видно спиленное под корень основание вывески.

Это был дикий, нечеловеческий контраст: вокруг с телефонами в руках бродили девушки в коротких юбках, старательно снимавшие каждый зал — разбитый «школьный класс», сгоревшую «гостиную». Будто выполняя программу, они склонялись над пугающими меня экспонатами вроде обломков ракет или обугленных кирпичей и фоткали, фоткали, фоткали.
В центре экспозиции был зал, закрытый для детей. Внутри воссоздали фронтовой медицинский кабинет.

Праздные девушки все так же стояли с телефонами в руках, а в операционной на пластикового раненого с развороченным животом смотрела пластиковая медсестра. В темном углу вспышка смартфона подсветила оторванную пластиковую руку на залитой кровью кушетке. «Как настоящая!» — восторженно шепнул кто-то.