Евгений Фельдман. Мечтатели против космонавтов

Дорогие читатели!

По вашим просьбам мы возобновляем публикацию книги Евгения Фельдмана «Мечтатели против космонавтов» в рубрике Книга с продолжением. Книга будет публиковаться долго, больше месяца. Напомним, что эту рубрику мы специально сделали для российских читателей, которые лишены возможности покупать хорошие книжки хороших авторов. Приходите каждый день, читайте небольшими порциями совершенно бесплатно. А у кого есть возможность купить книгу полностью – вам повезло больше, потому что вы можете купить эту книгу и в аудиоверсии, и в бумажном виде и даже с автографом автора!

Читайте, оставляйте восторженные комментарии!

Редакция Книжного клуба Бабук

Глава 19. Дебальцевский котел

Продолжение

Сразу после праздников перемирие в Украине закончилось.

Все началось с нового витка боев за Донецкий аэропорт — летное поле там загромождала сгоревшая бронетехника, а 13 января рухнула диспетчерская вышка, которая была самой высокой точкой в округе и все это время контролировалась украинской армией. Тех, кто держал оборону в некогда роскошном новом терминале, построенном лишь за несколько лет до начала войны, стали называть «киборгами».

Еще важнее была целая серия трагедий, в которых погибали десятки гражданских. 13 января ракеты, запущенные из системы залпового огня, убили двенадцать пассажиров автобуса в Волновахе. 22 января на автобусной остановке в Донецке погибли пятнадцать человек. ВСУ и сепаратисты привычно обвинили в обоих инцидентах друг друга. Президент Порошенко выступил на митинге «Я — Волноваха», пообещав выкинуть захватчиков с украинской земли; глава ДНР Захарченко заявил, что дал приказ расстреливать пленных, а еще объявил о начале наступления на Мариуполь и назвал это «лучшим памятником нашим погибшим». Штурм города так и не начался, но 24 января после обстрела его окраины «Градами» и «Ураганами» погибли тридцать мирных жителей и один украинский солдат.

К концу месяца ДНРовцы взяли донецкий аэропорт. Моторола, по рассказам выживших бойцов, расстрелял сдавшегося пулеметчика, а Гиви, красуясь под камеры российских пропагандистов, избивал пленных и заставлял их есть шевроны.

Самые серьезные бои происходили в районе города Дебальцево, важного железнодорожного узла между Луганском и Донецком. Украинская армия удерживала его еще с лета, сохраняя угрозу нового рассечения занятых сепаратистами территорий. За прошедшие месяцы город с окрестными селами превратился в настоящий укрепрайон, но пророссийские силы постепенно окружали Дебальцево, отсекая его от основных украинских позиций.

Я снова засобирался в командировку на войну. Покупая жгуты в аптеке у дома, я разговорился с провизоркой — оказалось, что она родом из-под Донецка. Узнав, куда и зачем я еду, женщина засыпала меня потоком храни-вас-господей и просьб «снимать так, чтобы бомбежки остановили». Меня потряхивало перед поездкой: даже из Москвы было ясно, что битва за Дебальцево масштабней всего, что я раньше видел на фронте.

На несколько дней я застрял в Киеве, ожидая аккредитацию. За это время вокруг скопилась целая компания журналистов из Москвы: Барабанов, Пономарев, еще несколько фотографов и пишущих, — и мы решили держаться вместе.

Украинская группировка в Дебальцево опиралась на Артемовск, город в сорока километрах на северо-запад, откуда шло снабжение и приходили резервы. Все гостиницы там были заняты — и наша компания остановилась в Краматорске, еще в сорока километрах на северо-запад.

В Дебальцево решили ехать наутро. Информации оттуда было немного: мы знали только, что вокруг города идут тяжелые бои, а жители посреди зимы остались без тепла, воды и еды. Дорога из Артемовска простреливалась, и мы долго обзванивали знакомых водителей в поисках тех, кто согласился бы нас везти.

Это была непростая задача: у всех нас к тому моменту появились списки надежных таксистов, но кто-то недавно разбил машину, кто-то вывозил беженцев, а кто-то понял, что выгоднее постоянные контракты, а не работа с фрилансерами (коллеги из Reuters подсчитали, что их донецкий водитель получал во время войны больше, чем любой сотрудник московского бюро). Наконец Пономарев нашел человека, который согласился утром пересечь линию фронта по пути из Донецка, забрать нас в Артемовске и возить целый день.

Ожидание стало невыносимым. Мы нашли небольшое кафе, коллеги быстро накидались, а я тихо сидел в углу, верный своему подростковому обещанию не пить. Каждые пятнадцать минут Пономарев, шатаясь, подходил ко мне и говорил не ссать — но лишь сильнее этим пугал. Из всех нас он один видел действительно масштабные войны: в Сирии, например, он снимал города, превращенные в руины. Я чувствовал, что он сам до ужаса боится утра. Схемы поведения при обстреле, которые он рисовал на салфетке, совершенно меня не успокаивали.

Мы выехали рано утром. Небо пустого цвета висело над заснеженными холмами, а шоссе было забито бесконечными колоннами украинской бронетехники.

Снаружи постоянно доносился странный пугающий гул — будто над нами на бреющем полете несется истребитель. Этот звук долгие минуты не менял тон, и я догадался, что так звучит сама дорога, в которой гусеницы армейских машин оставили бесконечные зазубрины. Вскоре мы проехали последний украинский блокпост — «Осторожно, дальше дорога простреливается», — и опытный Пономарев сказал открыть двери и держать их руками: так при взрыве был шанс не сгореть внутри, а вылететь на улицу. Водитель нервно ускорялся все сильнее. На скорости сто пятьдесят дорога перестала гудеть.

Первый раз мы вылезли у автобусной остановки на въезде в город. Где-то в отдалении громыхали взрывы. У обочины стояла разбитая скорая. В вывеске «Напитки» на заколоченном ларьке после обстрелов не хватало буквы «и». Мужичок в ушанке волочил мимо велосипед — на руле тряслись баклажки с мутноватой водой. По дороге в обратную сторону мчались машины с белыми тряпками, свисающими из окон.

Напротив, у еще одного закрытого ларька, собирались беженцы. Война уравнивала: здесь, дрожа на ветру, стояли рядом мужчина в спортивных штанах, подпоясанный рваным шерстяным свитером, бабушка в бесформенном пальто, женщина в модной красной куртке с маленьким псом на руках и девушка, у которой варежки под леопарда рифмовались с такой же шапкой. Советские чемоданы, челночные клетчатые сумки и аккуратный портфель для ноутбука лежали в одной куче. Через несколько минут рядом затормозила грязная фура, и беженцы погрузились в кузов.

Мы поехали в центр Дебальцево, к администрации. Там вроде как должны были собираться горожане, которые хотели эвакуироваться, но мы увидели лишь пустую площадь и следы гуманитарной катастрофы: солдат, тащивших по снегу бидон с питьевой водой, и женщину в тряпье, которая со слезами на глазах набирала ледяную воду в чайник у цистерны спасателей.

Стреляли все сильнее, и коллеги решили ехать обратно. Я толком не успел сориентироваться и понять, как найти подвалы, где прячутся люди, и показать глубину катастрофы. На обратном пути мы остановились лишь раз, снова где-то на пересечении города и шоссе, снимая танки, бронемашины и микроавтобусы с украинскими солдатами, тянущиеся в сторону Дебальцево.

Я был доволен собой, разбирая съемку, — но лишь пока не увидел тех же людей в тех же позах на снимках других фотографов из нашей компании. Такие опасные вылазки на фронт всегда были поиском компромисса между чуть большей безопасностью и шансом снять что-то уникальное. Тем вечером в Артемовск приехал Крис Миллер, и я решил дальше ездить с ним.

Крис познакомил меня со своей давней коллегой по киевской англоязычной газете — Настей Власовой, смелой и смешливой девушкой, которая весь прошедший год тоже снимала войну. По ее наводке следующий день мы провели у госпиталя, где принимали раненых украинских солдат.

Сюда тянулся нескончаемый поток: больницы в соседних городах были повреждены или заполнены гражданскими, поэтому военные медики привозили солдат и мирных жителей сюда — пять оставшихся на ходу скорых за день успевали доставить шесть-семь десятков человек. Медики часто и сами становились целью. Одна машина в тот день взорвалась при обстреле; врачи и раненые еле успели выскочить. Приехавшие на другой, выгрузив пациентов, бросились обнимать товарищей и кричать, что у них случился второй день рождения — они чудом спаслись из-под обстрела.
Солдаты иногда сами шли из скорой в госпиталь, но чаще санитары утаскивали залитых кровью бойцов в операционную на носилках. Краем глаза я подмечал детали, говорившие о ситуации в полуокруженном городе, — например, берцы солдат, подклеенные скотчем.

В небольшой столовой стоял пар от горячего супа, через который едва виднелись калашниковы, приставленные к стенке. Я снимал, как медики обедают, и потихоньку запоминал их истории. Тайлер, совсем молодой парень, сбежал из Луганска из-за угроз, устроился в армию и взял позывной из «Бойцовского клуба». Наталию все называли самой прочной в отряде — она побывала на передовой в Донецком аэропорту и под обстрелом сумела сохранить руку раненому бойцу. Но интереснее всех оказался Алик.

Мы разговорились случайно, в паузе между приездами скорых. Он спросил, знаю ли я, как останавливать кровь при ранении конечностей, а я в ответ достал свои допотопные резиновые жгуты и сказал, что понимаю общий принцип, но никакие курсы не проходил. Следующий час Алик рассказывал мне о ранениях, типах кровотечения и первой помощи на передовой. Потом он начал вспоминать, что привело его в армию, — и я будто увидел последний год своей жизни с другой точки зрения.

До Майдана Алик учился в Варшаве. Он хотел поступать на режиссуру, но после начала боев на Грушевского вернулся в Киев: жил в захваченном протестующими Украинском доме, организовывал забастовку студентов, мечтал поучаствовать в реформе образования. А 20 февраля оказался в гостинице «Украина», за стенами которой снайперы убивали людей с деревянными щитами. Именно там он впервые стал помогать раненым.

Когда в Крыму начались столкновения и появилась российская армия, Алик поехал туда снимать документальный фильм о студентах-активистах. При въезде на полуостров его вытащили из вагона солдаты и беркутовцы. Нашли смски о Майдане, бросили в подвал и долго избивали, задавая вопросы вроде: «Какой тип амфетаминов вам там добавляли в чай?» В общежитии медиков Алик показывал мне свои руки и грудь — на них остались шрамы от ножа, которым его резали за «неправильные» ответы.

А в августе, перед Иловайском, он вместе с родителями записался в армию добровольцем. В армии был бардак — на передовую Алик попал после одного дня в учебке, где впервые взял в руки автомат. Изначально его отрядили в разведку, но для этого он был слишком невоенным человеком. Какое-то время он просто дежурил на блокпосту, а затем решил стать медиком — и на ходу учился ставить капельницы, когда оказался под аэропортом.

Алик рассказывал о дружбе, которую на Майдане было так легко заводить, и о реформах, которые придумывались в палатках. «Если бы войны не было, я не представляю, насколько круто мы бы все изменили, — говорил он мне в интервью, сидя в темной прифронтовой общаге. — А так большая часть этих людей поехала на войну».

Мы с Аликом болтали часами, обсуждая все на свете, а иногда просто бездельничали: я подсадил его на дурацкие пятнашки на телефоне и хвастался своими рекордами. Часто наши разговоры прерывал приезд скорых, а однажды — громкий гул. На футбольный стадион неподалеку прилетел огромный грузовой вертолет. Дворик больницы заполнился людьми в камуфляже, только белели бинты повязок, гипсы и носилки. Алик, Тайлер, Наталия и весь их отряд бросились грузить раненых в машины.

Через день после первой попытки я решил снова съездить в Дебальцево. Я заехал за Настей в гостиницу в Артемовске, сел дожидаться в столовой и остолбенел: у стены стоял мой любимый автомат из «Контры». Через пару минут его забрал завтракавший рядом украинский спецназовец.