Сергей Гандлевский. «Дорога №1 и другие истории»

Мы продолжаем публиковать книгу книгу Сергея Гандлевского «Дорога №1 и другие истории». Книга будет публиковаться долго, больше месяца. Напомним, что эту рубрику мы специально сделали для российских читателей, которые лишены возможности покупать хорошие книжки хороших авторов. Приходите каждый день, читайте небольшими порциями совершенно бесплатно. А у кого есть возможность купить книгу полностью – вам повезло больше, потому что вы можете купить эту книгу и еще три других, поскольку это четырехтомое собрание сочинений Сергея Гандлевского.

Читайте, покупайте, с нетерпением ждем ваши комментарии!

Редакция Книжного клуба Бабук

Памятник

Дядя Сережа выжил из ума и проворно не по летам вскакивает на подножку общей беседы, чтобы навязать ей свой маршрут: былинные времена, когда ложка в сметане стоймя стояла, а на рубль он обедал, и еще хватало на “Беломор” и пиво, бочковое с подогревом и солеными сушками, – двадцать четыре, вру, двадцать две копейки кружка... Теперь – пиши пропало: хозяева в смятеньи, гости, крадучись, расходятся. Я – он и есть, дядя Сережа.

А телефонный номер у нас, дорогие вы мои, был Г9-13-34. Однажды вечером, когда родители ушли в кино, соседская гулянка перехлестнула на наши жилые метры, и Владимир Гаврилыч, в синей майке, черных шароварах и шлепанцах на босу ногу исполнил на материнском Mulbach-е с канделябрами фронтовую песню “Катюша”. Повоевать соседу не довелось, потому что Владимир Гаврилыч заблаговременно оттяпал себе указательные пальцы обеих рук, что не помешало ему, бедово взвизгивая, бить по клавишам 9 мая 1958 года. Было страшновато. “Запомни, Сергей, этот день на всю жизнь”, – заклинал он меня, обдавая при насильственном объятье водкой, луком и подмышками. Я и запомнил. Однажды начинающий урка Шурик Баташов зазвал нас, дворовых малолеток, к себе и в назидание “изливал семя” в кастрюлю, как сказано в Писании. Было поучительно. Однажды отец, разгоряченный оттепельным застольем и забыв о коммунальной слышимости, восклицал заполночь, что Сталин – порождение Ленина. Аж дух захватывало. А ко всему прочему – музыкальная школа, доминантсептаккорд, не к ночи будь помянут, плюс донкихотство внеклассного чтения – Изабелла, как ее, де Круа. Смесь интеллигентского воспитания со штудиями подворотни настраивала будущность лирического героя на двусмысленный лад.

В выходные, весной или теплой осенью, родители складывали в сумку на лямке бутерброды, термос с чаем и бадминтонные ракетки, и мы ехали до тогдашней конечной станции Филевской линии метро, а после на автобусе по Рублевскому шоссе. Находили поляну, играли в бадминтон до пятнадцати очков на выбывание. Было хорошо. Постанывали под ударами ракетки, жужжал воланчик, отец, широко открыв рот от веселого ожесточения, гасил или брал низкие материнские подачи, а мать передвигалась с обворожительной грацией крупной неспортивной женщины, еще полной жизни. Мы с братом, делая друг другу мелкие пакости, ждали своей очереди.

И она настала, очередь молодости. Был я гадким утенком, а стал хорош гусь. Был задумчивым растением в косых очках, а стал юным и много об себе понимающим москвичом. И Москва из места прописки разом превратилась в чуть ли не единственную среду обитания. Пятнадцать лет первой и непервой молодости сейчас представляются мне одним сплошным кочевьем вполпьяна по центру и окраинам огромного и неприветливого города. Я прилежно и с охотой принял участие в делах и безделье гильдии разгильдяев, называемой в нынешнем искусствоведческом обиходе “андеграундом”. Эта причастность нередко предполагала, в числе прочего, богемное поведение со всеми его достоинствами и недостатками. Мы были пишущими бузотерами, во всяком случае, старались ими быть – так тогда носили. Некоторые сорвиголовы достигали в искусстве бузы подлинной виртуозности. Мой талантливый товарищ Аркадий Пахомов умудрился выкатить из тупика заночевавший там троллейбус и пустил битком набитое собутыльницами и собутыльниками транспортное средство на свободном ходу вниз по Большой Пироговской улице. “Богатыри – не вы!”

Мы с покойным Александром Сопровским этаких звезд с неба не хватали. Правда, в одну из годовщин Октябрьской революции мой безрассудный и, разумеется, в дым пьяный товарищ сорвал в прыжке пару-тройку красных флагов в одном из арбатских переулков. Я, нетрезвый свидетель этих художеств, чуть не подцепил медвежью болезнь. Люди моего поколения и старше в состоянии оценить поступок Сопровского по прейскуранту “Уголовного кодекса РСФСР”.

А вот уже менее героическая история, но в ней есть привкус ушедшего московского времени. Один славный майский вечер мы вдвоем с Сопровским коротали за портфелем портвейна в скверике на тогдашней улице Герцена возле любимого памятника, о котором я расскажу несколько позже. Засветло чинное начало посиделок вполне могло отразиться в царившем над перекрестком кривом зеркале – его вместе со всем содержимым уже нет. Увлеченные разговором, мы едва поспели разъехаться по домам впритык к закрытию метро, а когда наутро я позвонил Саше, чтобы согласовать, где и как прожигать сегодняшнюю жизнь, мой товарищ едва ворочал языком от отчаянья: в спешке и спьяну он оставил накануне вечером в давешнем сквере портфель с крамольной писаниной и – главное – с записной книжкой в придачу. Человек чести, он перво-наперво пришел в ужас от того, что разом “засвечивал” немалое число знакомых, давших ему свои адреса и телефоны. Сопровский был безутешен, и мы договорились о скорой встрече. Саша заявился на свидание, сияя и лучась. Следом за мной ему позвонил незнакомец и сказал, что нашел портфель. Судя по всему, продолжал незнакомец, не в интересах потерпевшего, если находка попадет в милицию. Они встретились, и когда тронутый Сопровский предложил угостить благодетеля “Агдамом”, тот сухо отказался: “Молодой человек, вам надо определиться – или диссидентство, или алкоголизм”.

* * *

А теперь, как и было обещано, о любимом изваянии. На углу Большой Никитской улицы (бывшей Герцена) и одного из Кисловских переулков, прямо напротив зоомузея стоит серый довольно безобразный дом с пилястрами. Если подкрасться к нему на цыпочках и с сердцебиением со стороны Манежной площади и встать навытяжку строго у третьего пилястра, глазам предстанет сосредоточенно онанирующий ударник коммунистического труда – то ли шахтер-стахановец, то ли герой-метростроевец. Есть любители ловить на рукоблудии и другие монументы столицы, скажем, Тимирязева с Никитского бульвара или Чайковского у консерватории. Но в приведенных выше случаях, к всеобщему прискорбию, налицо испорченность самих горе-ловцов. На непредвзятый взгляд и намека на что-либо предосудительное в монументах ученого или композитора нет; я проверял неоднократно, “глядел нельзя прилежней”. Но применительно к моей достопримечательности ничего иного и увидеть невозможно, если зайти с правильной стороны. Невероятно, но мы имеем дело с классическим вредительством – и это в десяти минутах ходьбы от Кремля!

О, сколько раз ты выручал, похабный истукан, когда очаровательная спутница начинала скучать и вдруг вспоминала про мамины нервы и папин инфаркт, а у незадачливого донжуана иссякали силы заговаривать крале зубы! Как оглашался непристойным девичьим смехом затрапезный скверик, и тотчас воскресала надежда, что папа-мама побоку, и совращение вытанцовывается! Прелесть горельефа раскрывалась во всей полноте при быстром сличении, с позволения сказать, рода деятельности передовика производства с выражением его лица. Трудился он не покладая рук, как некогда на показ коммунальной мелюзге недоросль Шура Баташов, а воздетый горе́ профиль монумента при этом светился от воодушевления, как физиономия Владимира Гаврилыча, соседа, во время исполнения военной песни. Или как сейчас моя. Ведь воспоминание – тоже блуд в своем роде, никчемное баловство воображения... Пора и честь знать.

Ну, еще разок, последний на сегодня, под занавес: как там обстоят дела у одного семейства в сосняке по Рублевке? Что игра, какой счет, в чью пользу? Все ли по-прежнему? Все, как всегда, только видимость по обыкновению неважная, словно сквозь пыльное стекло. Надо было запоминать их получше, не маленький, слава Тебе, Господи, – девятый год пошел, и знал ведь, правда понаслышке: люди смертны. Но не мог себе представить, что в такой мере...

А памятник стоит, как стоял, но к нему не просто подойти из-за вечной стройки. Кстати, первое толкование слова “памятник” у Даля – “все, что сделано для облегченья памяти...” Вот именно.