Обе статьи, очень хорошие, опубликованы в «Новой газете». Читать их лучше вместе. 

КАК МЫ ПОКА НИКЕМ НЕ СТАЛИ, НО МОЖЕТ, ЕЩЕ БУДЕМ

О растерянности, попытке построить новую жизнь, кризисе идентичности и помощи тем, кому еще хуже

Анна Качуровская

Российская журналистка, специалистка в области коммуникаций. Работала в изданиях «Коммерсантъ», «Сноб», а также на управляющих должностях в сфере коммуникаций. Живет в Ереване. 

Я живу в Армении с детьми и собакой с 7 сентября 2022 года. Мы уехали до первой мобилизации, то есть до того, как все приехали. Еще важно то, что мы тогда уехали с уникальными возможностями. Ещё находясь в России, сразу после событий февраля 2022 года, после начала военных действий, я нашла работу в Армении, летом сняла квартиру в Ереване, договорилась о школе для дочери, перетянула за собой друзей, из тех, кто еще выбирал куда деться, и как результат — переехали, считай, на все готовое.

Но самое главное, что я переехала практически сразу после годового тяжелого лечения от рака молочной железы. Эмиграция после этого испытания кажется логичным развитием событий. И как у выжившей — у меня, казалось, была безграничная благодарность и безусловное принятие жизни. И поначалу так и было.

Но через 2 года эмиграции вдруг оказалось, что в единственный чемодан, который приехал со мной, пролезло то самое никогда не ношенное «белое пальто». И в этом «пальто» ты все равно как будто знаешь, как правильно все быстро сделать, чтобы улучшить жизнь вокруг, а заодно стать обратно собой — умной, нужной, щедрой: какими мы там были в другой жизни. Но это не так. Вот только сейчас медленно доходит: 

нас не ждали, мы не прянички — и наша добавленная стоимость весьма условная.

Ожидания

Только мы купили картофелечистку, подушки, освоили маршрут до магазинов, полюбили сливы и погоду, включились в полезные и не очень русско-армянские чаты и наивно подумали, что сейчас разберемся, как в России объявили [частичную] мобилизацию. По данным миграционной службы Армении, после объявления частичной мобилизации в России 21 сентября 2022 года сюда приехали более 60 000 россиян. Всего с февраля 2022 года в Армении зарегистрировано около 780 000 въездов из России, в основном люди приехали после сентября.

По ощущениям — русские парни от 18 до 50 лет были повсюду. Они спали на лавочках, растерянно ходили с рюкзаками, спрашивали, где можно поесть, найти жилье и не побьют ли, если говорить по-русски. Мы с подругами бесконечно искали жилье для тех, кого не могли приютить сами, потому что все наши диваны и софы были уже заселены. Мы потом с моими детьми пытались посчитать, сколько людей у нас в этот момент жили в квартире, и запутались: то ли 10, то ли 15, черт его знает.

Как правило, ребята оставались на два-три дня, быстро что-то находили себе или в Ереване, или в окрестности, или ехали дальше — кто в Грузию, кто в Европу. Поток совершенно потерянных мужчин шел больше месяца. В какой-то момент мы с подругами, из тех, кто приехал раньше, решили, что так невозможно, и надо позвать, кого мы расселяли по городу на большую домашнюю вечеринку. Пришло около 30 красивых и образованных молодых мужчин. И нас 5 девок среднего возраста. Мощный опыт. Мужчины, после трех стопок тутовки, сбивались в группы и немедленно начинали рассказывать, при каких обстоятельствах проходили границу. Было очевидно, что люди пережили настоящую травму. 

Мужчины совершенно разных возрастов, опыта и образования — как один говорили о страхе, бесконечном унижении и своей вине за оставленные семьи. В основном мужиков вывезли мамы и девушки.

Одного мальчика мама выкрала из военного поезда. Не знаю, что теперь с этим мальчиком.

Многие, кто тогда к нам пришел, после полугода-года жизни в Армении не выдержали и вернулись в Россию. Это при том, что, пожалуй, больше, чем армяне, бежавшим русским никто так не сочувствовал. Впрочем, цены на квартиры взлетели. Местных студентов выселяли из квартир, чтобы подороже сдать русским. В моменте острого ужаса мы как-то невероятно вменились, работали свои работы и помогали тем, кто не справляется. Казалось, что мы создаем диаспоральное поле — поле про поддержку, принятие и участие. А еще то поле, где наши гуманитарные знания и умения могут быть востребованы.

Чтобы понять размер нашей диаспоральной группы, я ходила на встречи с новыми приехавшими и знакомилась. Как правило, молодые люди до 40 лет, в основном IT. Нас объединяли две вещи. 

• Первое: мы уехали, потому что <…..>. 
• Второе: практически у всех родители остались в России. 

Сложных разговоров вести не получалось, а долго говорить о том, какие у кого документы (эти разговоры и спустя два года все еще актуальны), быстро надоедает. Нас связывает растерянность и желание построить жизнь в новых обстоятельствах в другой стране, про которую мы плохо, как оказалось, понимали. Например, что такое для Армении Нагорный Карабах…

Реальность

12 декабря 2022 года Азербайджан заблокировал единственную дорогу, соединяющую Армению с Нагорном Карабахом, где проживали 120 тысяч человек. Блокада, как мы теперь знаем, закончилась войной и передачей территорий Азербайджану. Два года назад это казалось немыслимым, что можно взять в заложники 120 тысяч человек, а всему миру не будет до этого никакого дела. 

Тогда пришло понимание, я думаю, у многих, кто оказался на территории Армении, что силы для созидания и развития приходят из знания, где ты живешь, и уверенности, что с тобой будет дальше. Ни у кого из нас ни того, ни другого нет.

Я записывала для себя про то, что происходит с людьми внутри Арцаха. Так вышло, что я была за день до блокады в Нагорном Карабахе и познакомилась со многими — и поняла, что я вообще не понимаю, в каком мире я живу и остались ли вообще гуманитарные ценности. И что такое цивилизация в принципе. Я думаю, на нас, приехавших, это произвело мощное впечатление. Даже на тех, кто приехал при крайне благоприятных условиях, например, если кого-то перевезли международные работодатели. Недавно на такой международной работе двое релоцированных молодых ребят покончили жизнь самоубийством. Оставшимся выделили психолога. Версия, почему молодые и востребованные специалисты покончили с собой: не справились с одиночеством. Получается, что им некуда было пойти и не с кем говорить, хотя тут открылось много симпатичных заведений, сделанных русскими для всех (и для себя в том числе). Но так это не работает, если потерялся уже, то черт его знает, как себя обратно найти и с кем.

Мои новые армянские друзья, которые появились, к счастью, сразу, руководствуясь своим историческим огромным опытом беженства, предупреждали: не сиди среди своих, в диаспоре — заводи новых нас. Я их послушалась.

Под первый эмиграционный Новый год, уже после блокады Нагорного Карабаха, я поехала с местными волонтерами по дальним селам Армении раздавать подарки от армянской диаспоры. Села находились недалеко от азербайджанской границы. Жители там не говорят по-русски. Моя задача как волонтера была в создании праздничной атмосферы — елку, короче, наряжать и улыбаться. Что я и делала в тихом офигении. Бедность запредельная, дети прекрасные и их ужасно трогательные родители на всех языках признавались в любви и тихонечко спрашивали у меня — видимо, потому что я не армянской внешности: «войны чка?» («войны нет?»). В том смысле, что я — русская волонтерка, со снежинкой в зубах — наверняка думаю и всё знаю про геополитическую обстановку. Я тогда блеяла, конечно, что войны не будет (с чего так решила?).

Война была стремительной, бессмысленной и ужасной. Ее итогом стал исход жителей Нагорного Карабаха. Это было абсолютно что-то библейское и страшное. 120 тысяч человек на машинах, автобусах, с детьми, больными пожилыми выехали одним днем в Армению. Караваны боли и слез.

Мягко скажем, правительство Армении было не готово к такому повороту, и к спасению людей подключились волонтеры. На границе были организованы отряды врачей из армян и русских, людям раздавали самое необходимое. Я лично участвовала во всём этом и наблюдала, как сплотилась русская диаспора в Дилижане. Это небольшой город в Армении на полпути в Грузию, туда переехали в основном айтишники с семьями. Они организовали самые четко работающие телеграм-группы для помощи, и любой вопрос решался мгновенно. Русские нашли помещения для пунктов выдачи одежды, сами ее собирали, сами раздавали, скидывались и покупали все необходимое. Местное население с удивлением наблюдало за этой активностью — и не сразу, но подключилось тоже. Один из местных таксистов меня спросил: «А я не понял, вы что, все были друзьями? А где вас этому научили?» Я думаю, нас научили последние 10 лет в России, за которые благотворительность и волонтерство стало привычной и даже в какой-то мере обязательной частью повседневной жизни.

Первые дни наша помощь воспринималась с удивлением и благодарностью, но вдолгую я стала чувствовать, что наша активность стала утомлять. Так, например, местные меня привезли в заброшенную школу, куда поселили людей с инвалидностью. Там не было воды, отопления, не было даже денег на еду. Я собрала какие-то средства по друзьям, купила по списку мешки круп, картошки и что там надо было еще. Но надо было еще писать письма в официальные органы, и на этом этапе мне очень деликатно сказали, что теперь мы сами. Прислали две вкусные гаты.

Без обид, но я очень точно почувствовала, где наше место: мы не свои. Мы вроде уже не гости, но на кухню нас еще не пускают. Это в целом справедливо. 

Многие, кто тогда помогал, поехали дальше, кто-то вернулся. Самое поразительное для меня, что к бежавшим из Нагорного Карабаха семьям в частных разговорах с «материковыми» армянами претензий больше, чем к Азербайджану — очевидно, что про их отношения мы также ничего не понимаем.

Что будет

На данный момент местная работа моя закончилась. Поэтому вопрос о будущем, точнее, завтрашнем дне, стоит нервно, но зато можно без прикрас осознавать, что происходит. Впервые за двадцать пять лет своей очень удачной и осмысленной карьеры я не знаю, кем буду. Вся моя экспертиза, полученная в мирное время в области развития культурных институций, как будто кажется неуместной, когда вокруг бушуют войны. Но в глубине души я понимаю, что профессиональное умение ставить жизнь человека выше любой системы и обстоятельств — именно сейчас важно и востребовано. Особенно, когда умеешь ловить себя на ошибках.

Адреналин закончился, теперь надо всё медленно, очень аккуратно и заново. Забыть вообще, что мы что-то понимаем и знаем. И поскольку я теперь внимательно за всем слежу, чтобы не сидеть в том дурацком «белом пальто», я загнала часть этого текста в ИИ и попросила его создать три варианта развития событий для русских эмигрантов в Армении: первый — сказочный, второй — антиутопичный и третий — реалистичный. Мне кажется, все три варианта как нельзя лучше описывают возможный исход.

• Сказка

Прошло пять лет, и мы наконец-то стали кем-то. Нет, не армянами и не русскими — мы стали людьми мира, связующим звеном между культурами и народами.

Мы больше не беженцы и не эмигранты. Мы — мост между народами, живое доказательство того, что любовь и взаимопонимание сильнее границ и политических разногласий. И теперь мы точно знаем, кто мы такие: мы люди, которые смогли превратить трагедию в триумф человеческого духа.

• Антиутопия

Прошло пять лет. Мы все еще здесь, в Армении, но теперь нас называют «призраками». Мы не граждане, не беженцы — просто тени, блуждающие по улицам Еревана. Наши дети забыли русский язык, но так и не стали своими среди армянских сверстников. Они — потерянное поколение, застрявшее между двумя мирами.

Иногда мы собираемся в полуразрушенных кафе, которые когда-то открыли наши соотечественники. Пьём дешёвое вино и вспоминаем прошлую жизнь. Но всё чаще эти встречи заканчиваются ссорами и слезами. Мы потеряли себя, свою идентичность, свое будущее. Мы — никто и нигде. И, кажется, уже навсегда.

• Реальность

Прошло почти два года. Жизнь в Армении изменилась, как изменились и мы сами. Мы все еще здесь, но уже не те растерянные беженцы, какими были в начале.

Мы стали людьми, которые нашли в себе силы начать жизнь заново. Мы — не армяне и уже не совсем русские. Мы — новое сообщество, рожденное на перекрестке культур и исторических событий.

Впереди много неизвестности. Но мы научились жить с этой неизвестностью. Мы больше не ждем, когда «все это закончится, и мы вернемся». Мы строим жизнь здесь и сейчас. И, возможно, именно в этом и заключается наше главное достижение за эти два года.

Точнее не скажешь.

В ОДНОЙ ВОДЕ

Отказавшиеся уезжать переживают «эффект отсутствия». Монолог московской журналистки

Татьяна Малкина

Российская журналистка, колумнистка, редактор, работала в «Независимой газете», газетах «Сегодня», «Время», «Время новостей», «Московские новости», журнале «Отечественные записки». Живёт в Москве. 

После начала великого исхода-22 в какой-то момент я почему-то позволила себе втянуться если не в споры про «уехавших» и «оставшихся», то уж точно — в огорчительные размышления на эту тему. Но чем жарче становились дискуссии и битвы, тем легче мне было не участвовать в них, а потом и перестать их замечать.

• Во-первых, и без того нет уже сил думать и слез плакать о куда более важном и страшном.
• Во-вторых, по полузрелом даже размышлении довольно быстро стало понятно: нет, люди не делятся на уехавших и оставшихся. Они делятся на умных и глупых, добрых и злых, мелочных и великодушных, щедрых и злорадных, мелких и глубоких, прищемленных и долюбленных. Положение их тел в пространстве не может наделить их не присущими им характеристиками, иногда лишь обстоятельства, в которых оказываются тела, могут обострять те или иные черты, которые, повторюсь, всегда при людях.

Ни один человек, прилично разбиравшийся, например, в политической ситуации в России, не стал нести чушь о ней лишь потому, что переехал. Если понауехавший специалист начал внезапно нести чушь по специальности, надо просто присмотреться к тому, что он нес до отъезда. С высочайшей долей вероятности выяснится, что и на родине он вообще-то нес вполне себе чушь, просто по ряду причин это было не так видно и заметно.

Если вдумчивый человек вдруг начинает говорить передовицами газет (неважно, каких), то это скорее всего означает, что и раньше он не владел в полной мере навыками критического мышления и самостоятельного анализа, значит, он всегда был пакетным, просто пакет до времени был один на всех.

Если ваш недавний сосед пишет из Испании «и в Шереметьево на всех надевают кандалы», это означает, что связь с реальностью никогда не была его сильной стороной. Просто

эмиграция — как один из острых, экзистенциальных кризисов — обостряет, видимо, все сколько-нибудь присущие субъекту болячки, недуги, симптомы.

Если в спокойном состоянии они были слабо выражены и не видны, то теперь они ярки.

Впрочем, все сказанное относится, конечно же, и к оставшимся, к числу которых принадлежу и я. Стресс обнажает все шрамы и изъяны, да. Но опять же, именно дурак станет орать, что зелен виноград (по другую сторону границы), именно профессионально несчастный будет попрекать эмигрантов привилегированностью, бедолага впадет в вотэбаутизм и путинферштейнеризм, убогий примется считать чужие евроценты, завистник — радоваться чьим-то неудачам.

Это все повылезало на поверхность от горя на самом деле. Потому что горе теперь везде, не только на полях кровопролитных боевых действий, но и вокруг, и внутри каждого. Горе, пустыня, черный ветер, страх, неопределенность. Все мы — уехавшие и оставшиеся — на самом деле обломки одного гигантского кораблекрушения в совершенно диком океане. Кто-то покрошен стихией до неузнаваемости, в щепу, а в ком-то еще можно разглядеть былую форму, сохранен функционал. Кто-то упорно пытается выгребать к гипотетическому берегу, кто-то сдался на волю волн и следит лишь за минимизацией ущерба. И все мы в одной враждебной воде.

Я написала про себя как про оставшуюся. На самом деле я скорей остающаяся, так точнее. Для начала, потому что я отношусь-таки к категории суперпривилегированных — у меня есть техническая возможность уехать, но у меня есть и возможность остаться (тьфу, чтоб не сглазить). Возможность не уезжать, как оказалось, — драгоценнейшая привилегия сегодня, воистину. Все мои друзья, которых мне чудовищно не хватает, были вынуждены покинуть Россию. Их вынудили упыри, выдавили, выгнали. Они чаще всего не могут даже на день приехать по делу никакой важности без риска оказаться в хищной пасти озверевшей родины.

Оставшись, мои друзья рано или поздно оказались бы на нарах или в окопах (что в их случае опять означает на нарах). Я остаюсь здесь тихой домохозяйкой, которая очень может и, очевидно, очень не хочет никуда уезжать и каждый день молит неизвестно кого о том, чтобы ей не пришлось в один не прекрасный день принимать вынужденное решение об отъезде. Но я атеист. И я понимаю, что практически никакого контроля над собственной участью у меня нет. Точнее, он очень ограничен.

Например, я понимаю необходимость не выходить на улицу с одиночным пикетом, понимаю, что не стоит вцепляться в морду случайным транспортным z-попутчикам (это труднее, чем не выходить на пикет, пикет вообще нелюбимый мною жанр). Понимаю даже, что не стоит, видимо, носить в Москве черную футболку из Ельцин-центра, на которой белым по черному напечатаны ключевые статьи Конституции РФ. Я понимаю, что было довольно мудро оставить прошлом году преподавание в вузе — я не в состоянии произнести ртом аббревиатуру «СВО» и не в состоянии прикидываться идиотом (и мне дико не хватает студентов, они очень помогали выжить, у меня была с ними пара, кстати, прямо 25 февраля 2022 года, я плакала и просила у них прощения, они пугались и утешали, мы потом провели семестр вместе, от них было много счастья, они живые, любопытные и сохранные).

Что еще я могу сделать для защиты от изгнания? Да ничего существенного. Я не могу делать вид, что одобряю происходящее, не могу прятать ненависть и презрение. По счастью, я давно не работаю журналистом, так что площадки для опасного тематического самовыражения у меня попросту нет. Но я могу позволить себе не работать, это еще одна чертовски ценная привилегия, чтоб не сказать больше. Меня, правда, могут интернировать за второе гражданство, самое недружественное из возможных. Но тут уж точно не угадать.

Противно ли мне все это? Не то слово. Испытываю ли я несовместимую с жизнью ненависть и тоску? Испытываю. Больна ли я каждый день, читая новости с фронтов и из судов и тюрем? Больна. Разрушена ли я беспомощностью? Разрушена. Сплю ли я ночью? Нет. Нашла ли я способ дышать? Не очень, но пока есть ингаляторы. Есть ли смысл в моей жизни? Кажется, нет. Будет ли мне легче, если все это я буду переживать в Париже? Не думаю.

Я могла бы привести список причин, побуждающих меня дорожить возможностью остаться, — от простых и всем понятных (мама) до совсем уже труднообъяснимых (злобное упрямство) — и в промежутке будет много пунктов, практического свойства и идеалистического. Но именно дискуссии про ложную проблему уехавших-оставшихся убедили меня в тщете объяснений.

• Во-первых, те, кто с тобой, и так понимают.
• Во-вторых, у каждого, кто не понимает и правда хочет именно что понять, есть возможность просто спросить, но такое почему-то случается крайне редко. Впрочем, отвечая на весьма нелегкий для тебя самого вопрос о причинах неотъезда, часто праздный или даже недружественный, ты почти автоматически начинаешь как будто бы оправдываться, потому что сам ни в чем не уверен. В общем тщеты в таких объяснениях явно больше, чем смысла.

Помню, например, как один популярный, в частности среди моих друзей, прозорливо очень давно уехавший политолог чуть ли не через пару месяцев после начала катастрофы написал большой аналитический пост про все сразу и поименовал меня в числе неких «оставанцев», поместив меня в очень эклектичный список — среди видных деятелей оппозиции, каких-то обскурантов и малознакомых мне людей. Изумили меня не столько безумный список и кличка «оставанцы», столько то, что мы с ним были на дружеской ноге и ничто не мешало ему задать мне хотя бы один вопрос, хотя бы даже в мессенджере, прежде чем запихивать в какую-то пригрезившуюся ему ячейку. «Мммм, дружок, — подумала я, — интересно, все ли твои анализы примерно настолько же фундированы?» Оказалось при ближайшем рассмотрении, что настолько же, что, впрочем, не мешает его популярности. Не знаю, кстати, прижилось ли погоняло «оставанцы».

В любом случае, как оставшейся или как остающейся, мне все время кажется, что уехавшим намного трудней, чем не уехавшим. Я, правда, не могу себе представить, как бы я справлялась, думаю, что никак. Все же подавляющее большинство моих друзей по роду занятий не мешки ворочали, они были стержнем культурной, интеллектуальной и общественной жизни здесь, а теперь им предстоит найтись и быть найденными там. Есть уникальные случаи, когда уехавшим (но все же скорей тем, кто давно, а не в результате февраля) моим друзьям удалось перестать жить жизнью родины-уродины, перестать следить за новостями, перестать понимать разницу между Белоусовым и Орешкиным, между Песковым и Захаровой, между Вайно и Кириенко, перестать выбирать между Сциллой и Харибдой. А некоторые друзья, по счастью, либо сразу обладали, либо сумели овладеть профессиями, никак не связанными ни с русским языком, ни с проклятой великой русской культурой и ее проклятыми вопросами. Таких мало, я ими горжусь и не волнуюсь за них. А за других — очень, очень волнуюсь. Мне страшно, что никто не разберет их почерка, мне страшно, что им, возможно, придется мучительно избегать компромиссов, которые содержательно отличаются от тех, что предлагаются в Мордоре, а качественно — нет. Мне страшно, что им будет не на что жить, что им будет тоскливо и одиноко, и бессмысленно. Мне страшно, что некоторых из них убьют арабские ракеты. Это вообще отдельный вид волнения.

Мощнее эффекта присутствия может быть только эффект отсутствия — спасибо сатанинской роли медиа всех стран и континентов за сведение нас с ума.

Только титаническим усилием воли я заставляю себя не трезвонить непрерывно всем моим в Израиль, как заставила себя не дергать ежечасно друзей во Флориде, хотя всю ночь зачем-то следила по трекеру за ураганом Милтон. И я понимаю, конечно, что в принципе вопрос о массовых нападениях медведей на россиян прямо на улицах рано или поздно может, как острая вирусная инфекция, поразить почти любого, кто находится вне этих улиц. Мои американские родственники не так давно всерьез спрашивали, ездят ли по ночам воронки в Москве. Даже и не знала, что им ответить: вообще все время всякие воронкоподобные ездят, но пока не в этом смысле.

Возможно, ключевое слово — «пока». В области этой проклятой неопределенности (без иронии) лежат, как мне кажется, все раны и обиды, которые мы нечаянно (чаще, чем намеренно) наносим друг другу, оказавшись по разные стороны пока еще не совсем железного занавеса. Неопределенность и страх, надежда и отказ от нее, попытки в условиях катастрофы адаптироваться на новом или на старом месте, потери и утраты — в этой зоне ужаса мы до некоторой степени теряем себя, а беспокойство за другого и желание его обезопасить часто принимает жестокие и даже уродливые формы.

Мне страшно повезло: среди моих друзей нет почти никого, кто бы делал вот это все — кричал бы «дура, вали, пока есть возможность, пока не закрыли границы!», объяснял бы мне, что воронкИ — лишь вопрос месяцев, ставил бы мне популярный, как арбидол, диагноз «стокгольмский синдром» или — бывает ведь и такое — попрекал мещанским цеплянием за герань или обвинял в софинансировании ***. Просто у меня умные и хорошие друзья. Правда, повезло. Потому что, например, за «стокгольмский синдром» я баню сразу. Не говоря уж о прочем. Но вот бог миловал. Пока.

Что я чувствую, когда они, важные и любимые люди, уезжают? Бесконечное облегчение от того, что опасность для них миновала, что их не будут мучать, что они неуловимы. Бесконечную печаль, перерастающую в тоску, а не наоборот, как надо бы.

Хотя широко известен факт, что часто мы больше и лучше видимся и общаемся с теми, от кого живем совсем далеко, а не в пятнадцати минутах езды. Это так. И не так. Наши живые связи как паутина или как сеть кровеносных сосудов. У них есть физическое измерение, которое становится очевидным, когда утрачивается. Целостность паутины нарушается, если важный сегмент ее изъят, перемещен. Паук беспомощно провисает, не в силах зацепиться лапкой, кровь вытекает в пустоту. Близость не исчезает от того, что моя любимая Б. живет теперь в далеком обстреливаемом Израиле, но мне до физического воя не хватает возможности проехать четыре станции метро, забежать за цветами и присесть в ее кухне на ненавистный, впивающийся в спину стул, чтоб она на меня орала и одновременно кормила меня. Нет, я не делала это очень часто, но зато всегда, всю, можно сказать, сознательную жизнь. И это место болит, как рана.

Я не буду перечислять других, потому что дико расстраиваюсь, до слез, как брошенный в темном лесу малый ребенок, что безусловно эгоистично. И дни рождения, и праздники, и похороны, которые не становятся реже, и пьянки, и с кем ходить в кино, и кому рыдать в трубку ночью (хотя рыдать, положим, можно и эмигрантам, иногда даже удобней ввиду разницы во времени). Но, черт побери, просто реальная возможность обнять руками — она важна, очень. Long distance отношения и браки все же пока не стали превалирующей формой не без причины.

К тому же признаться, с каждым новым уехавшим не может не нарастать смутное чувство, что вот уже уехали все лучшие, уже и все нормальные уехали, а ты — вроде как тот показанный по телевизору мудак с загорелой шеей, который проигнорировал бесчисленные призывы к эвакуации и вместо этого набивал фанеру на окна, а ураган Милтон меж тем приземлится уже через час, кто не спрятался — я не виноват. Но это малодушие, конечно.

В конце концов набивать фанеру на окна — достойное занятие.

В общем, вместо этого сумбурного текста мог бы быть простой, короткий. Будь проклят тот (те), кто опять поломал мир, кто ответственен за тысячи смертей и растление тысяч умов, кто разлучил нас, превратил в придуманных уехавших и оставшихся, кто всех убил, всех ограбил, все как он любит. Аминь.