Издательство BAbookДмитрий Губин. Германия, где я теперь живу
Дорогие читатели!
Мы продолжаем публиковать книгу Дмитрия Губина «Германия, где я теперь живу». Книга будет публиковаться долго, больше месяца. Напомним, что эту рубрику мы специально сделали для российских читателей, которые лишены возможности покупать хорошие книжки хороших авторов. Приходите каждый день, читайте небольшими порциями совершенно бесплатно. А у кого есть возможность купить книгу полностью – вам повезло больше, потому что вы можете купить эту книгу еще и в аудио версии. Книгу совершенно замечательно прочитал сам автор.
Читайте, слушайте, с нетерпением ждем ваши комментарии!
Редакция Книжного клуба Бабук
В аугсбургском русском районе Унифиртель мы с Вольфгангом первый раз оказались в декабре 2017-го. Это была наша первая зима в Германии, и Новый год с непременной «Иронией судьбы» все еще был для нас главным праздником. Мы еще не знали, что в Германии вместо Нового года — оглушительный Сильвестр: с петардами, фейерверками, забившимися от ужаса под кровать собаками — и с непременной 18-минутной черно-белой комедией 1962 года «Dinner for One» по телеку. И мы еще не вросли в немецкую жизнь настолько, чтобы Рождество стало для нас лучшим днем в году…
Итак: 30 декабря мы отправились в русский район, в русский сетевой супермаркет MixMarkt за русским майонезом и русской «докторской» колбасой, чтобы нарубить полный таз «русского салата», то есть оливье. Мы вошли внутрь — и остолбенели. Там нагружали тележки гречкой, селедкой, водкой и сладким «Советским» шампанским мужчины с красными лицами, стрижками «бобриком», в дубленках и меховых кепках, по моде советских провинций. Там были крепко сбитые женщины в сапогах, трещащих на играх, обтянутых рейтузами. У входа торговали лифчиками, напоминавшими бронежилеты. «Толстое время года», — как определил когда-то зиму петербургский журналист Дмитрий Циликин. Зимой нужно навьючивать на себя все. Хотя бы и в баварский декабрь, с его зеленой травой и уверенными +5.
Люди с тележками смотрели на нас исподлобья, набычившись. Кто-то довольно точно назвал это выражение лица «несварением мира». Как будто мы намеревались биться за последнюю бутылку водки «Журавль». Я ощутил знакомый с детства холодок предчувствия драки. Последний раз он пробегал у меня по спине в 1990-х. Я дернул Вольфганга за рукав. Мы схватили необходимое — и рванули из Мордора прочь. Мы были, конечно, полные дураки…
То, что мы наблюдали, представляло собой консервацию диаспоры в бытовой культуре, исчезнувшей в метрополии, на манер сгинувшего в немецком, но выжившего в русском языке слова «парикмахер». Это довольно типичное свойство всех массовых миграций.
Это эмигрант-одиночка, особенно молодой, может бросить силы на изучение языка, завести местных друзей и подруг, изменить прическу, усвоить местные нравы — и тем самым интегрироваться или даже ассимилироваться. А если переезжает большая семья — от дедки и бабки до внучки и Жучки? Старики уже не выучат язык: отвыкли сидеть за партой. Их придется сопровождать к врачам и чиновникам: значит, они должны жить рядом. Дети, наоборот, быстро перейдут на немецкую скороговорку, и в качестве противоядия их следует записать в драмкружок на родном языке… Так образуются национальные кварталы. Турецкие, итальянские, китайские, русские. По всему миру.
Русскоязычная эмиграция с обломков СССР была сверхмассовой. В Германию переехало около 200 тысяч этнических евреев и свыше миллиона этнических немцев — потомков тех немцев, что во времена Екатерины Великой переезжали в Россию, создавая культурные эксклавы: немецкие села, городки, районы-фиртели…
Постсоветская эмиграция не была трудовой по той причине, что в Германии, как ни странно, целевой миграционной политики нет. После привлечения в ФРГ в 1950-х мужчин-итальянцев, а в 1960-х турков (и завоза в ГДР в 1970-х молодых вьетнамцев) в объединенной Германии так и не появилось ведомства, увязывающего потребности страны с желаниями готовых сменить страну пребывания иностранцев.
Эта миграция не была и «национальной», как ее нередко (но ошибочно) определяли, потому что в Германии невозможны массовые акции «на основании национальности»: слишком уж попахивает временами национал-социализма.
Что же тогда это было?
С точки зрения тогдашнего канцлера Гельмута Коля, это было восстановление справедливости в отношении двух больших пострадавших социальных групп. Советских немцев, в СССР переживших репрессии в диапазоне от расстрелов до переселений, — и советских евреев, уничтожаемых во время оккупации, а потом притесняемых советским государственным антисемитизмом. То есть это была политика привлечения в Германию не «за кровь», а «за страдание». При этом Коль наверняка рассчитывал на голоса вернувшихся на историческую родину немцев. Таких немцев называли Spätaussiedler, шпэтаусзидлерами, «поздними переселенцами»: они считались гражданами Германии и сразу же получали паспорта. А переезд евреев был пролоббирован еврейской общиной, озабоченной собственным сокращением: ее опустошенные при Гитлере меха никак не наполнялись новым вином.
И немцы, и евреи, переезжавшие в Германию, были прежде всего советскими людьми. О Германии они не знали вообще ничего. Только то, что это богатая страна, а раз так, то что ж тут думать. «Когда начались отъезды, мы еще сомневались, и я поговорила с одним уехавшим евреем, — рассказывала мне аугсбургская знакомая. — Он жил в Кёльне, ему там все нравилось. Он говорил, что немцы добрые и богатые, что выбрасывают вполне пригодные холодильники и телевизоры. Нужно только смотреть, обрезан ли шнур. Если не обрезан — значит, работает. А моего брата в 1990-х в России убили, сожгли вместе с машиной, то ли конкуренты по бизнесу, то ли люди из антисемитского общества «Память». После этого сомнения — ехать или оставаться — отпали».
Однако разочарования от Германии тоже были массовыми. Первым немецким словом для многих становилось «Lager», «лагерь». Новых мигрантов действительно поначалу размещали в лагерях со всеми прелестями лагерной жизни. Потом наступало время общежитий: общая кухня, общий туалет, носящиеся по коридорам дети (практически тоже общие).
Этнические немцы адаптировались к Германии быстрее. Дело было не только в языке. В СССР они жили по преимуществу (и это оказалось тоже преимуществом) в маленьких городках и деревнях. Там они были рабочими, трактористами, доярками, — и потому брались в Германии за любую работу.
Советские евреи приезжали обычно из больших городов, часто окончив университеты, но крайне редко зная иностранные языки. Для них обнуление социального статуса (из отдельной квартиры, после уважаемой работы — в лагерь?!) было катастрофой.
Кто-то утешал себя тем, что переехал ради детей. И эта стратегия себя оправдала: их дети вырастали уже немцами, не стеснявшимися, однако, своих корней — как и еще примерно 28 процентов немцев эмигрантского происхождения. Одна из таких выросших в Германии девочек, журналистка Анастасия Тихомирова, узнав, что я читаю журнал «Шпигель», искренне хмыкнула: «Пф, да что они вообще о Германии могут знать? У них в редакции одни немцы!»)
Другие начинали высокомерно полагать получаемую помощь недостаточной: раз при Гитлере в Германии евреев убивали, то Германия им теперь по гроб жизни обязана!
Еще одной формой социальной компенсации стало вранье о прежней жизни. В разговорах завлабы неизменно превращали себя в кандидатов наук, кандидаты наук — в докторов… Не зная, что в Германии присвоение титула «доктор» является уголовным преступлением…
И только очень немногие решались признаться себе: «Жизнь начинается с нуля. Я в свободной богатой стране, но в самом низу социальной лестницы. И, скорее всего, уже не поднимусь высоко. Но я могу воспользоваться тем, что дает свободная богатая страна. Я могу получить новую профессию, могу открыть для себя эту жизнь и открыть для себя мир».
Одним из таких советских эмигрантов, столкнувшихся с обнулением статуса, но открывающим для себя новый мир, был писатель Юрий Малецкий: сотрудник литературного журнала «Новый мир»[1], тонкий знаток искусств и истории, обладатель (как мне рассказывали) довольно желчного характера. Я не могу это ни подтвердить, ни опровергнуть: хотя Малецкий жил в Аугсбурге, мы не успели познакомиться, он умер. Однако Малецкий успел написать роман «Группенфюрер»: про эмигранта-москвича, сидящего в Германии на социальном пособии и нелегально подрабатывающего экскурсоводом на дешевых групповых экскурсиях для таких же эмигрантов. Отсюда и название. В этом романе есть одна беспощадная сцена, когда герой, чтобы не потерять пособие, отправляется на социальные работы подметать кладбище. Поздний ноябрь. Холод. Герой устает. Ему 47. К нему подходит бригадир-турок по имени Акюш.
«Но мне 53, сказал Акюш, я тут уже 26 лет, и никогда не устаю. А, нет, раньше, в начале, я тоже уставал. И знаешь, почему? От глупых мыслей. Это от глупых мыслей, сказал он сочувственно, со знанием дела. У каждого свои глупые мысли. Ты, наверное, думаешь, что достоин большего. И это мешает тебе работать. Но если бы ты был достоин чего-нибудь другого, ты и был бы в том, другом месте, которого ты достоин. Вот поработаешь здесь 26 лет, и голова у тебя будет светлая, как у меня. И не будешь уставать. Он был прав».
В общем и целом, одним из самых популярных способов адаптации к жизни в Германии для русскоязычных эмигрантов стала изоляция. Русский квартал Марцан в Берлине, русский квартал Унифиртель в Аугсбурге, русские автобусные экскурсии, русские балетные студии, русские маникюрщицы, русский супермаркет MixMarkt, который, к слову, мы с Вольфгангом после первого шока научились ценить хотя бы за роскошный рыбный отдел, с осьминогами и осетрами во льду, с копченой треской и пятью видами воблы, — потому что в немецких супермаркетах рыбных отделов обычно просто нет.
В этих постсоветских эксклавах образовывалась собственная культура: точно так же, как в Нью-Йорке на Брайтон-бич, со своею собственной модой. Я слышал рассказы о том, как эмигрантский молодняк, шокируя добропорядочных немцев, собирался на парковках у супермаркетов в провинциальных городках попить водку из пластиковых стаканчиков под музыку из автомобильных колонок. А в пятницу вечером было модно набиться в тачку битком и ехать танцевать километров эдак за двести — под хит Васи Пряникова «Автобан не космос, Дойчланд не Россия»… В 2000-х космополитичный Берлин, всегда жадный до нового, сделал из русской эмигрантской культуры моду. Это было время пика популярности дискотеки Владимира Каминера Russendisko, где я сам однажды отплясывал под «Опять от меня сбежала последняя электричка», отстояв часовую очередь на вход, в которой были исключительно немцы…
Однако когда мода прошла, в том русском кругу, где читали газеты издательского холдинга «Русская Германия» и подписывались на весь пакет российского телевидения, на поверхность всплыло другое: поддержка Путина, убежденность, что «Европа сдурела», жажда сильной руки, советский реваншизм. Те шпэтаусзидлеры, что раньше и правда голосовали за христианских демократов, за CSU/CDU, за партию Гельмута Коля и Ангелы Меркель, стали предпочитать ультраправую AfD, «Альтернативу для Германии».
Это был, конечно, типичный ресентимент начинающих стареть людей, тоскующих по советской молодости. Эти люди выпали из плотно упакованных социальных ячеек, куда их засовывало советское государство. В Германии они оказались сами по себе, и затосковали по принудительной упаковке. Однако была в этом и немецкая специфика. Если в США, согласно статистике, советский эмигрант спустя 10 лет после переезда начинал зарабатывать больше коренного американца, то в Германии ситуация была прямо противоположной. Просто потому, что в Германии и по сей день карьерный рост во многом зиждется на средневековой цеховой системе, и мне еще предстоит об этом рассказать.
Однажды меня познакомили с Александром, мужчиной за 70, поздним переселенцем из Казахстана, то есть немцем по паспорту, но по сути совершенно советским человеком. У него было маленькое лицо, похожее на печеную картошку, и красноватое пятно на носу. Мне шепнули, что у Александра проблемы с алкоголем, и похоже, они действительно были. В Казахстане у него в семье говорили по-немецки, поэтому языковых проблем он по переезде не знал. Однако вся жизнь в Германии стала для него одной большой проблемой. Он говорил об этом, не глядя на меня, держась за роллатор, ползя по тротуару медленно и неотступно, как муравей.
В Алма-Ате он окончил юридический, но в Германии его диплом не нужен был никому. Он работал сначала полицистом, как это по-русски? — да, полицейским, а потом его пырнули ножом, видите? — вот шрам. Трое парней хотели девчонку изнасиловать, а он помешал. Он ушел в «Зегмюллер», это мебельный, знаете, да? — декошрайнером. Ну, Deko-Schreiner, в зале декорацьон штеллен. Там, шлафциммер, спальную комнату смонтируем, или гарнитуры. В Германии люди не как в СССР. Могут в глаза улыбаться, а думать о другом. Он вообще не хотел в Германию ехать, но родственники супруги прислали вызов, а семью было терять неохота… А жена умерла потом, а дети разъехались. Не нравится ему здесь. Самое главное для него в жизни — это отношение людей друг к другу. В СССР все были вместе, а здесь каждый за себя. Никто руку помощи не протянет. Его в СССР учили малых не обижать, старикам место уступать. А здесь в штрассенбан зайдешь, никто тебе не уступит. Сидят сопливые, потому что их так учат… — и Александр, не попрощавшись, вдруг резко свернул в боковой переулок.
Я с ним не успел поговорить об еще одной вещи, во многом определившей пропутинский и антинемецкий дух русскоязычной диаспоры. Такой вещью в советском багаже, провезенном в Германию в обход таможни, оказался расизм. Нутряной, бытовой расизм: неприятие людей с иным цветом кожи и разрезом глаз. Да, в СССР пропаганда твердила об «интернационализме», но это была теория, бла-бла-бла, дружить с индусами или с черными, — а кто их, индусов или черных, в СССР видел? Черных детей, родившихся в Москве спустя 9 месяцев после Всемирного фестиваля молодежи и студентов 1957 года, ровесники подвергали такой травле, что мама не горюй.
И перебравшись в Германию, и застряв в социальных низах, советские люди нашли себе жертву, за счет которой можно было самоутвердиться. 2015 год, когда Германия приняла около миллиона беженцев с Ближнего Востока, по преимуществу из Сирии, стал годом великого примирения между евреями и шпэтаусзидлерами, прежде довольно презрительно относящимися друг к другу. «Дура Меркель черт знает кого в Германию навпустила», — было их общее мнение, и мысли не допускавшее, что они, со своим советским бэкграундом, в Германии тоже были черт знает кем.
Нет, они искренне полагали себя, в отличие от беженцев с Ближнего или Среднего Востока, из Африки или из Латинской Америки, — настоящими европейцами.
Они и были настоящими европейцами.
Просто их идеалом была Европа до Первой мировой войны.
1. Именно в «Новом мире» во времена оттепели конца 1950-х печатали Солженицына, а в горбачевскую перестройку — всех запрещенных прежде авторов. В 1990 году тираж журнала достиг 2,7 миллиона экземпляров. Малецкий уехал в Германию в 1996-м, когда эйфория свободы в России сменилась разочарованием, и тираж «Нового мира» упал примерно в сто раз.
Купить электронную книгу целиком
Купить аудиокнигу
