Евгений Фельдман. Мечтатели против космонавтов

Дорогие читатели!

Мы продолжаем публиковать книгу Евгения Фельдмана «Мечтатели против космонавтов». Книга будет публиковаться долго, больше месяца. Напомним, что эту рубрику мы специально сделали для российских читателей, которые лишены возможности покупать хорошие книжки хороших авторов. Приходите каждый день, читайте небольшими порциями совершенно бесплатно. А у кого есть возможность купить книгу полностью – вам повезло больше, потому что вы можете купить эту книгу и в аудиоверсии, и в бумажном виде и даже с автографом автора!

Читайте, оставляйте восторженные комментарии!

Редакция Книжного клуба Бабук

Москва — Мурманск — Санкт-Петербург, июнь — декабрь 2013

Большой процесс по «болотному делу» — против двенадцати обвиняемых одновременно — начался в июне, через год с лишним после разгона марша.

Рабочие Мосгорсуда красили весы Фемиды на заборе вокруг здания, а у входа стояли три вялых провокатора — их почему-то нарядили в ростовые костюмы огурца, помидора и лука. Я надеялся, что смогу наконец-то показать масштаб процесса, сделав общий план с заполненными судебными клетками. Но фотографам дали лишь минуту протокольной съемки, а обвиняемых посадили в бликующую клетку-аквариум, перед которой выстроилась плотная цепочка полицейских. Ничего не вышло.

На выходе из зала меня добила пресс-секретарь суда: она объявила, что фотографов на следующие заседания пускать не будут. Процесс обещал быть долгим и очень важным, снятого за один день газете явно бы не хватило, поэтому наутро я снова пришел к суду и долго доказывал, что этот процесс нельзя закрывать от журналистов. В итоге мы пришли к странному компромиссу: раз всем отказали, то меня пустят, только если никто больше не придет. Я прождал под ливнем почти час и в итоге попал в полупустой зал. Ажиотаж первого дня схлынул, и я смог увидеть всю глубину отчаяния, окружавшего процесс.

Подсудимым целый год не разрешали свидания, и они видели своих близких лишь на коротких заседаниях по продлению арестов. Основной процесс начался с пары закрытых для публики заседаний, и родственники собирались вместе у зала суда, тихо плача и подбадривая друг друга. Приставы выстроили дополнительную баррикаду из скамеек вокруг дверей, чтобы никто не мог помешать проходу важных людей в костюмах судей и прокуроров. Каждый раз, когда двери открывались, родные подсудимых пытались разглядеть в дальнем углу зала аквариум. А подсудимые — успеть улыбнуться им и помахать скованными руками.

Заседания сделали открытыми только через две недели. К тому моменту у меня уже сложилась рутина, связанная с этими съемками. Все начиналось с дороги в суд мимо бесконечного серого бетонного забора (обычно я опаздывал и спешил). Потом нас досматривали и вели в коридор у зала суда. Снимать там было нельзя, поэтому «нажимать» — на московском фотосленге — приходилось исподтишка.

Здесь, в стороне у стены, стояла с конвойным Саша Духанина — анархистка, которую задержали первой. Она единственная была под домашним арестом, поэтому заходила в зал вместе со зрителями, а конвойный лишь делал вид, что мешает ей болтать с друзьями в ожидании суда.

В июле процесс перенесли в огромный зал, и подсудимых стали рассаживать в разные аквариумы, а не набивать в один. Я заскакивал в зал одновременно с лязганьем дверей, ведущих в конвойные коридоры. Жутковатые процедуры стали обыденностью: арестантов по одному заводили в клетки и запирали, после чего они поворачивались спиной и высовывали руки в узкие прорези — только тогда с них снимали наручники. Сергей Кривов однажды так и остался стоять с руками за спиной. На недоуменный вопрос кого-то из подсудимых он с ухмылкой бросил: «Привычка».

Шутки из клеток звучали постоянно и невыносимым образом делали происходящее как будто более нормальным. Как-то раз, стоило одному из фигурантов замяться, когда пристав потребовал сесть, из соседнего аквариума крикнули, как в «Кавказской пленнице»: «А он не может!» Как только конвойные отставали от обвиняемых, те с деловитым видом разворачивали газеты, сидя на длинных скамьях.

* * *

«Болотное дело» проигрывало всем параллельным темам — суду в Кирове, кампании Навального. Галереи с фотографиями собирали мало просмотров, репортажи из судов не вызывали интереса. Центром компании журналистов, которая продолжала освещать процесс, был Сергей Смирнов, корреспондент «Газеты.ру». Он чаще всех писал про это дело и пытался привлечь к нему внимание, рассказывая про безумные натяжки в заявлениях обвинителей. Я старался не отставать и выискивать что-то интересное на каждом заседании, делая ежемесячные галереи: вот так выглядело «болотное дело» в сентябре, а вот так — в октябре. Процесс продолжал кочевать, и постоянная смена обстановки делала такие репортажи чуть менее унылыми. Летом суды перенесли из одного корпуса Мосгорсуда в другой, а в октябре — в Никулинский суд у огромного пустыря за новыми корпусами МГУ.

Это было уродливое панельное здание, облицованное замызганной белой плиткой, а зал заседаний выглядел так, будто в актовом зале старенькой школы установили громадные клетки. Он оставался неизменным с середины нулевых, когда это помещение оборудовали для грандиозного процесса над тридцатью девятью нацболами, «захватившими» здание администрации президента. Новомодных аквариумов тут не было, и конвойные стояли у брутальных решеток, один из них — со здоровенным рявкающим ротвейлером.

Дело шло своим чередом. Судья со словами вроде «Ничего, пусть проветрятся» выгоняла из зала родственников обвиняемых. Один за другим выступали полицейские, рассказывая о своих страданиях во время и после митингов. Раньше, на первых допросах, каждый из них говорил, что не видел в лицо своих обидчиков, но стоило следствию объявить кого-то подозреваемым, как показания силовиков становились предельно конкретными. Защита пыталась цитировать независимые экспертизы — травмы («скрученный перелом пальца») не соответствовали вменяемым действиям («прицельно трижды бросил куском асфальта»). Эти данные никогда не принимали в расчет.

Зато конвоиры все время придумывали новые способы перебить рутину — например, однажды они сцепили обвиняемых наручниками и вели их друг за другом, будто рабов на плантации.

* * *

Когда процесс по «болотному делу» только начинался, в центре города устроили серию одновременных одиночных пикетов. У Госдумы стоял Илья Яшин, наверх по Тверской через равные промежутки еще несколько десятков человек, а я начал снимать на Манежной. Мне хотелось показать на одной фотографии разные плакаты — «Тошно жить в полицейском государстве», «Дело 6 мая сфабриковано», — но кадр никак не складывался. Вскоре мои мучения увидел легендарный шеф-фотограф Associated Press Саша Земляниченко. Он объяснил, что такие сцены надо снимать телевиком. Мне все еще не хватало технических навыков.

Саша в те годы часто мне помогал. У него было две Пулитцеровских премии — за фотографию поваленного памятника Дзержинскому и за танцующего Ельцина, — но он подчеркнуто просто вел себя с начинающими. Я постоянно предлагал AP свои фотографии и, даже когда они были ужасны, получал ответы не строже, чем «Женечка, что-то кисло очень. Не торопись, работай вдумчиво. Уверен, что завтра будет лучше».

Весной 2013 года Саша стал иногда звать меня к себе в офис обсудить фотографии. Associated Press — и многие другие западные медиа — еще с позднесоветских времен базировались на Кутузовском проспекте, в квартале, специально выделенном для иностранных журналистов и дипломатов. Я показывал Земляниченко свои съемки с судов по «болотному делу», он вежливо кивал, но этот процесс не интересовал западные газеты и журналы, а значит, и его агентство.

Зато из каждого разговора я выносил все более глубокое понимание того, как устроена пирамида московских фотожурналистов. В ее середине была сотня человек в штате «Коммерсанта», РИА и ТАССа, а настоящей элитой считались десять фотографов, работавших в Москве для западных агентств. Выше них находились те немногие — Сергей Пономарев, Дмитрий Костюков, Денис Синяков, — кто перерос и этот этап и теперь работал на фрилансе для The New York Times или Time, снимая сложные истории под заказ. На самой вершине был Юрий Козырев, организовавший международную артель свободных фотографов Noor. Уходить из «Новой газеты» в другие российские медиа я не хотел, но о возможности подняться выше мечтал с того момента, как попал в профессию.

В сентябре по этой пирамиде неожиданно ударило государство: Денис Синяков оказался в тюрьме из-за съемки.

* * *

На дно Баренцева моря опиралась огромная нефтедобывающая платформа «Приразломная»: сто тысяч тонн металла, четыреста тысяч тонн бетона. Лишь треть этой конструкции была видна над водой — и та высотой с шестнадцатиэтажный дом.

Экологи называли проект опасным. В 2012 году «Гринпис» устроил у платформы протест: активисты на резиновых лодках подошли к «Приразломной», закрепили на ней альпинистское оборудование и пятнадцать часов провисели на ее борту в специальных палатках под потоками воды из брандспойтов. «Газпром», владелец платформы, тогда обещал «гринписовцам» «суровое наказание».

Через год, 18 сентября 2013-го, от крошечного корабля Arctic Sunrise на рассвете отделились две моторные лодки, и шесть человек направились на них в сторону платформы. Это были те же активисты, и их действия выглядели ровно так же. Пара человек сумела закрепиться на отвесной стене платформы с помощью канатов, но тут к оставшимся внизу лодкам подошли катера с российскими пограничниками в балаклавах. Они направили на активистов пистолеты и пошли на таран, с платформы начали стрелять из автоматов, а корабль пограничной службы даже открыл предупредительный огонь из пулемета. Лодки какое-то время толкались у стен «Приразломной», но в итоге гринписовцы вернулись на свой корабль, оставив забравшихся на платформу — их задержали.

Действительно серьезной ситуация стала на следующий вечер: над гринписовским кораблем завис вертолет, и с него по тросу посыпались пограничники с оружием.

Денис Синяков, один из самых известных российских фотографов-фрилансеров, снимал ту акцию для «Гринписа» и был на корабле в момент захвата. Пограничники отобрали у него камеру и ноутбук, запретили всей команде выходить на палубу, а сами принялись уничтожать запасы алкоголя в трюме.

Через пять дней Arctic Sunrise на буксире прибыл в Мурманск, и тридцать активистов со всего света в пыхтящем пазике привезли в суд. Каждого отправили на два месяца в СИЗО и обвинили в пиратстве — от десяти до пятнадцати лет тюрьмы.

* * *

Я с легкостью представлял себя на месте Синякова, пусть мы и не были знакомы. Если снимать акцию в Баренцевом море — это пиратство, почему нельзя назвать подготовкой переворота съемку какого-нибудь баннера на мосту у Кремля? С экстраполяцией справилось даже российское фотосообщество, больше склонное к ругани, чем к объединению.

Синяков постоянно снимал для «Ленты.ру» и имел при себе ее удостоверение. Вместе с фоторедактором «Ленты» мы начали собирать подписи под обращением в защиту Дениса. Вал комментариев был огромный — Синякова поддержали все, от фоторедактора журнала Rolling Stone до руководителя фотографов государственных РИА Новостей. Лишь фотографы западных агентств запретили указывать места своей работы, а главы бюро вообще не стали участвовать из-за жестких корпоративных правил.

Сайты российских СМИ устроили забастовку и заменили все фотографии заглушками. «Новая», «Лента» и «Дождь» поддержали флешмоб сразу — но черные прямоугольники появились даже на сайте телеканала НТВ!

Потом я организовал «одиночный» пикет у главного здания Следственного комитета. Туда пришли, кажется, несколько сотен московских фотографов и журналистов, репортажи попали даже в телеэфир, а Алина, жена Дениса, впервые ощутила поддержку. Я первым встал у ворот здания с плакатом: Денис с камерой в руке идет через какое-то болото, сверху надпись красным о том, что фотограф не пират. Секунд через тридцать перед моим лицом появилась целая стена из стрекочущих камер. От нелепости такой инверсии — я всегда был по другую сторону этой сцены — хотелось глупо хихикать, а не придумывать хлесткие комментарии.

Перед апелляцией мы с Наташей пошли собирать подписи в защиту Дениса по московским редакциям. Везде к нам выстраивались очереди. Мы даже нашли двух жителей Мурманска, готовых пустить Синякова под домашний арест в свои квартиры. Я летел на суд, мечтая о том, чтобы это единение сохранилось, — и уговаривая себя не обнадеживаться.

* * *

Дениса показывали по видеосвязи из СИЗО. Он стоял в крошечной клетке, уткнувшись лбом в решетку, а в прорези металлической двери за его спиной торчало лицо охранника. Экран с трансляцией висел на нелепой колонне, которая торжественной золотой капителью упиралась в навесной потолок с мигающими лампами мерзкого белого света — скрепу, объединяющую все государственные учреждения в России.

Каждый раз, когда судья уходила в совещательную комнату после ходатайства, трансляцию выключали, но с десятисекундной задержкой. За это время мы с Юрой Козыревым успевали вбежать в кадр и помахать Денису, а он — показать жестами, что обнимает нас.

Судья приобщила к делу все собранные нами документы и даже распорядилась отправить Синякову факсом в СИЗО листочки, которые мы с Наташей собирали по Москве, — имена трехсот сорока коллег, требовавших его освободить. А потом оставила арест в силе.

* * *

Мурманск выглядел как безумный калейдоскоп — или, может быть, это участие в борьбе за Синякова будто выкрутило мое восприятие до предела. Набор элементов не менялся: серые панельные дома, порт с кранами, вода Кольского залива, сопки со всех сторон, — но стоило переместиться в другое место или дождаться другого освещения, как все преображалось.

Днем мы с коллегами попали в туман на холме у памятника защитникам Заполярья, словно оказавшись на зеленом острове посреди молока. Утром сопки вдалеке стали синими, а подсвеченный солнцем порт уходил вверх изломами ослепительно-желтых кранов. На другой стороне залива, где я снимал арестованный гринписовский корабль и бесконечно голубую воду, скалистый берег усеивали ржавые куски брошенных судов. Цвета, запахи и звуки не умещались в голове.

Впрочем, мне быстро пришлось вернуться к тюремным делам. Я старался придумать план публикаций о Синякове, а для этого надо было поддерживать с ним связь. Местная правозащитница пообещала, что передаст Денису скриншоты сайтов, поддержавших забастовку. А ее сын помог реализовать другую идею: мы стали собирать письма для Дениса через специальный сайт, а отправлять их на бумаге уже из Мурманска — так получалось и экономить время, и привлекать внимание.

Наконец, я успел съездить в СИЗО, чтобы перечислить на тюремную карточку Денису деньги, сэкономленные на гостинице. Слово «грев» было уже привычным, а вот вайфая в старом троллейбусе я никак не ожидал.

* * *

За решеткой в Мурманске оказались тридцать человек из восемнадцати стран. Давление дипломатов и активистов означало, что о гринписовцах — в отличие от фигурантов «болотного дела» — не забудут.

Матч спонсируемого «Газпромом» немецкого «Шальке» в Лиге чемпионов сорвали гигантским баннером, сброшенным из-под крыши стадиона; у Лувра в бутафорскую клетку сели десяток человек во главе с актрисой Марион Котийяр; несколько альпинистов заняли фасад Саграда Фамилия и Эйфелеву башню. В Москве две резиновые лодки с желтыми флагами «Свободу тридцатке» нарезали круги прямо у Кремля. Меня взяли на борт, и я потом шутливо хвастался, называя себя маленьким Денисом Синяковым.

Власти ответили необычной суетой. Сначала на арестованном судне «нашли» наркотики, потом — «оборудование двойного назначения». Следственный комитет заявил, что может добавить к обвинениям в пиратстве статьи о шпионаже и контрабанде наркотиков. Но я видел и непубличную сторону этого шевеления: Денису, например, в нарушение практики почему-то разрешили свидание с женой — причем тайком, под обещание не рассказывать об этом журналистам.

Синяков в письмах рассыпался в благодарностях мне, Наташе и всем, кто его поддерживал, но я недоумевал: а как иначе? Я всегда считал его примером умного и неравнодушного журналиста, а дело против него воспринял как прямую угрозу: фотограф не должен отвечать за то, что снимает. Впрочем, интерес фототусовки быстро сошел на нет — уже через месяц после ареста трепыхаться продолжали лишь Наташа, я и еще один фотограф, опытный Федор Савинцев. Я отвечал за публикации в медиа. Сначала на «Ленте» вышел трогательнейший дневник, для которого я придумал переплести кусочки, написанные Денисом и его женой Алиной. Под текстом стоял призыв писать Синякову, и за несколько дней на него откликнулось полторы сотни человек — следующую публикацию я собрал из отрывков их писем.

Обвинение «гринписовцам» вскоре смягчили до хулиганства, но месяцы и месяцы в СИЗО казались неизбежными. Я начал прожектерствовать: хотел попросить Юрия Норштейна и Юрия Шевчука сделать мультик по сказке, которую Синяков написал в изоляторе для сына, а мировые газеты призвать к бойкоту снимков с открытия грядущей сочинской Олимпиады. Савинцев же, наоборот, занялся вполне конкретными вещами: устроил аукцион фотографий российских авторов, чтобы собрать деньги на издание книги с работами Дениса. Всего за несколько недель он превратил идею альбома в отпечатанный сигнальный экземпляр.

Многие мои съемки тогда уже были не просто репортажами, а небольшими фотоисториями об очередном месяце «болотного дела» или о кандидатах на мэрских выборах. Я пытался нащупать способ мыслить глубже — и та книга с работами Синякова, наспех сложенная из его серий про мигрантов, Арктику и паводок, стала для меня важным ориентиром. До этого я не видел таких глубоких фотосерий, снятых в России и напечатанных без лихорадочной экономии места на газетной полосе.

* * *

В начале ноября обвиняемых внезапно перевезли из Мурманска в Петербург. Денис оказался в знаменитом СИЗО «Кресты» на набережной Невы и присылал нам рисунки тюремной церкви, видной через решетку его камеры. Мне приходилось деланно бодриться в письмах Синякову, но это, кажется, чуть-чуть его поддерживало: «Вы любите и переживаете, а значит, у меня нет права раскисать». Денис спокойно рассуждал о том, как планирует встречать Новый год в тюрьме.

Его арест должны были продлить на три месяца. Исход суда был понятен, но мы смогли бы увидеться, пусть и через решетку. В ожидании конвоя я собачился с другими фотографами из-за майки «Фотограф не пират» — журналист, доказывал я, не может не быть активистом, если под угрозой сама его профессия! В этот момент Наташа, сидящая рядом, получила на электронную почту очередную порцию писем из СИЗО. Денис писал, что после суда вместе с частью гринписовцев объявит голодовку. Я взвыл — на примере Кривова и Шеина было ясно, что это очень опасный и совершенно бессмысленный ход.

Синяков и раньше намекал, что готовится к чему-то такому, поэтому у меня наготове было огромное письмо с контраргументами: голодать надо, только если ты реально готов умереть; голодать надо перед камерами, а не после того, как суд спрячет тебя на три месяца; голодать надо, если это не убьет твое позиционирование, а мы ведь пытаемся подчеркивать, что ты журналист. Мы спешно разыскали адвоката, и он обещал в перерыве передать письмо Денису.

Как раз в это время начался первый суд из серии продлений ареста. В клетку завели одну из обвиняемых — судового врача. Ее муж скромно сел в самый уголок и ютился там, пока его не подтолкнули к месту, где между спин конвойных можно было увидеть жену. Заседание шло, казалось, к неизбежному финалу — и тут судья вместо продления ареста внезапно начала расспрашивать руководителя «Гринписа» о предложенном организацией залоге. А прокурор сказал, что не возражает против освобождения.

Судья ушла писать решение, в коридоре сияли от радости фотографы, только что ругавшие меня за майку. Но я к тому моменту видел слишком много судов, чтобы обольщаться, и злился, видя, как в глазах Алины вспыхнула надежда: нет ничего более жестокого, чем ложное предвкушение свободы.

Через несколько минут судья постановила отпустить судового врача. А потом Дениса. И всех остальных.

* * *

Это было в понедельник, а Денис вышел на свободу в четверг. Как будто эти дни, заполненные формальностями вроде перевода денег, были нужны для более плавного перехода от отчаяния к ошалелой радости.

В те дни в Петербурге чуть не случилось наводнение, неспокойная Нева заливала ступеньки на набережной, а над серой от облаков рекой низко летали чайки. «Кресты» были ярко подсвечены, и мы с Наташей долго гуляли вокруг, вычисляя камеру Синякова: «Вон Денисова церковь, смотри!» Залог застрял по пути, и я даже успел получить от Синякова последнюю порцию лишенных надежды писем, отправленных еще до суда, — и написать ему ернический ответ, исчерканный смайликами.

Утром у дверей тюрьмы собралась плотная толпа фотографов. Я успел с кем-то сцепиться в борьбе за хорошее место («Приехал в мой город и снимает»), и тут из предбанника раздались аплодисменты. Через секунду из двери вынырнул Денис. Он выбросил в воздух сжатый кулак, и мы все бросились к нему на шею. Потом Денис уехал с женой, а меня окликнул фотограф, с которым я только что чуть не подрался:

— Это ты, что ли, тот Фельдман, который Дениске помогал?

Мы долго стояли с ним, обнявшись, будто закрепляя примирением не умещающееся в голове счастье.
Вечером, прижавшись к Синякову на тесном заднем сиденье машины, мы с Наташей пытались записывать с ним интервью, но все время сбивались: мы галдели наперебой, сверяя ощущения от разных событий, и хохотали, слушая рассказы про «дороги», «малявы», «коней» и «котловые хаты». Денис пародировал голоса конвойных и выглядел воплощением идеального журналиста, ведомого не болью и страхом, а бесконечным любопытством к новому месту, в которое занесла судьба.

* * *

В декабре Госдума объявила долгожданную амнистию, слухи о которой ходили не один месяц. Под нее попали многие политзаключенные, в том числе гринписовцы, но на «болотное дело» она повлияла до ужаса жестоко. Обвинения за 6 мая раздавали случайным образом, и из двенадцати обвиняемых амнистия коснулась только четверых. Впрочем, оставшиеся за решеткой искренне радовались за тех, кто вышел, а освобожденные продолжали ходить в суд до самого приговора, но уже как зрители.

На следующий день я впервые снимал пресс-конференцию Путина — президент по традиции опоздал, сыпал цифрами успехов, кряхтел и отвечал на удобные подачи специально посаженных в первые ряды проверенных журналистов. Региональные корреспонденты как могли привлекали его внимание затейливыми плакатами, чтобы задать очередной подобострастный вопрос.

После очередного «Владимир Владимирович, вы не раз приезжали в наш регион и проводили поистине исторические совещания» я вцепился зубами в плечо сидящему рядом другу, чтобы не захохотать в голос. Кажется, он был мне даже благодарен за встряску: за четыре часа мы совершенно извелись от пустых речей. А вот Путин, будто воодушевившись многочасовым облизыванием, уже на пути к выходу как бы невзначай рассказал, что получил прошение о помиловании от Михаила Ходорковского и планирует его удовлетворить.

* * *

После пресс-конференции мы с Наташей вернулись в Петербург. Гринписовцы ждали вступления амнистии в силу и готовились уехать из России. Пока сидел Денис, их истории отошли для меня на второй план, но теперь мы могли сфокусироваться и на них.

Экоактивисты жили в гостинице на окраине города. К нам подходил то один, то другой, и это была целая карусель баек. Капитан, американец Питер Уилкокс, рассказывал о своем предыдущем судне, которое после гринписовской акции против ядерных испытаний взорвали французские спецназовцы. Радист-австралиец Колин Рассел долго отвыкал от порядков в СИЗО, где за заключенного все решают конвоиры, и однажды завис в холле, пытаясь выбрать между лифтом и лестницей, — тогда старпом-канадец Пол Рузицки подкрался к нему сзади и рявкнул: «Руки за спину и в лифт!»

Самым интересным из застрявших в Питере был Дмитрий Литвинов, живущий в Швеции. Его прадед был политзаключенным при царе; дед попал в шарашку к Солженицыну; отец в 1968 году участвовал в «демонстрации семерых» на Красной площади, протестуя против ввода советских войск в Чехословакию, — и попал в тюрьму. Теперь Литвинов рассказывал, что почувствовал восхищение, увидев так хорошо знакомые его семье решетки и колючую проволоку.

Мы как раз говорили с Литвиновым, когда у меня звякнул телефон. Там было невозможное сообщение: Михаил Ходорковский освобожден после десяти лет в тюрьмах. Еще ночью его тайно, в робе и без документов, увезли из карельской колонии в Петрозаводск. Оказалось, что днем он был недалеко от нас, в Петербурге, где его посадили в самолет и отправили за границу. Вечером того же дня он объявился в Берлине и на пресс-конференции рассказал, что пообещал не участвовать в российской политике.

* * *

В сентябре Надя Толоконникова из Pussy Riot опубликовала открытое письмо из мордовской колонии, где рассказала о давлении на себя и окружавших ее зэчек:

Одну мою подругу лишили УДО, к которому она шла семь лет, старательно перевыполняя на промке норму. Ей дали взыскание за то, что она пила со мной чай. В тот же день подполковник Куприянов перевел ее в другой отряд. Другую мою хорошую знакомую, женщину очень интеллигентную, перекинули в пресс-отряд для ежедневных избиений за то, что она читала и обсуждала со мной документ Минюста под названием «Правила внутреннего распорядка исправительных учреждений».

Этот текст прочитали миллионы человек, которые, может быть, впервые услышали, как устроена исправительная система в России. Теперь же и Толоконникова, и Мария Алехина тоже попали под амнистию. Выходя, они постарались максимально привлечь внимание — но не к себе, а к условиям в колониях. Алехина даже пыталась отказаться от освобождения, а на свободе первым делом полетела через всю страну к Наде, чтобы поскорее запустить вместе с ней правозащитный проект.
Через два дня Надя и Маша устроили пресс-конференцию на «Дожде», студия которого находилась на острове посреди Москвы-реки. Петя Верзилов позвал меня заранее встретить Толоконникову по дороге. Я долго не понимал, в чем его задумка, и просто семенил перед Надей по мосту спиной вперед. Плечом к плечу со мной снимали Юра Козырев и Денис Синяков, и я пытался осознать, в какой компании оказался, — как вдруг план Верзилова стал ясен.

За спиной Толоконниковой появился храм Христа Спасителя, за перфоманс в котором ее и осудили. Освещенная зимним солнцем, Надя с торжествующей спокойной улыбкой шла по мосту на остров, и позолоченные купола становились фоном.

Я старался не мешать старшим коллегам и снимал из-за их спин, суетился, не успел открыть диафрагму, — но Козырев и Синяков работали под заказ для медленных западных журналов, а я сразу отправил фотографии в AFP и через несколько часов увидел свой кадр на передовице The Guardian. Нечаянно быстрой публикацией я убил этот сюжет для Юры и Дениса, но это был мой первый «фронт» в одной из главных мировых газет, и я орал от счастья.

Целый год я снимал, как безвинно сажают людей: в Москве, Кирове, Мурманске, Петербурге, Навального, болотников, гринписовцев. Везде было одно и то же, как под копирку: продлить арест, отказать в вызове свидетеля, назначить отбывание наказания в колонии общего режима. А в октябре все вдруг переменилось. Условный срок в Кирове, амнистия в Москве, освобождение экоактивистов и Дениса в Петербурге, высылка Ходорковского. Двери тюрем распахнулись.