Издательство BAbookМОСКВА – СИНЬЦЗИН
Божий одуванчик
— Ну вот, официальная часть закончена, — с удовлетворением сказала капитан Жильцова, когда протокол был составлен и милиционеры выставлены за дверь — даже не приказом, а коротким, пренебрежительным жестом наманикюренной руки. Служивые тут же взяли под козырек и испарились.
— Вы, ребята, тоже пойдите пока на кухню, покурите.
Вышли и оперативники. Две женщины остались вдвоем. Третья, мертвая, лежала на полу раскинув руки. Милиционеры на нее пугливо посмотрели, но трогать не стали.
— Теперь американское консульство биться за вас не станет. Убийца юной хорошенькой девушки с чистым взглядом для США — ненужный embarrassment. Потом придет наш фотограф и снимет бедняжку в этой трогательной позе. Если дело дойдет до газетных снимков. Но может и не дойти. Это зависит исключительно от вас, Мария Адриановна. Имеется другой вариант. Мы с вами становимся друзьями, и эта неприятная история растворяется в воздухе. Вы благополучно возвращаетесь на родину.
— И делаюсь советским агентом?
— Не советским, а моим. Личным. Делиться вами я ни с кем не собираюсь. Ни в какие наркоматовские картотеки вы не попадете.
— И что же, вы утаите меня от вашего начальника Фриновского? — скептически спросила Мэри. Ну-ка, как она отреагирует?
Красотка не разочаровала. Немного удивилась:
— Вы знаете, кому подчинены особые группы? А мы-то уверены, что являемся тайной за семью печатями. Очень интересно. Потом расскажете откуда вам это известно. Нет, Мария Адриановна, я вас буду лелеять исключительно для самой себя. Даже Михаил Петрович про нашу дружбу не узнает. Иначе он заграбастает вас в его личную картотеку. Вы будете моя и только моя. Поверьте, со мной намного приятней, чем с ним.
Мэри немного расстроилась.
— Да чем я так уж ценна? Я не государственный служащий. Доступа к секретной информации не имею.
— Не скромничайте. Вы — кадр огромной ценности. Вы руководите одним из лучших в мире сыскных агентств. Когда мне понадобится что-то выяснить, или кого-то найти, или что-нибудь интересное провернуть за границей, в моем распоряжении будет не агент-одиночка, а высокопрофессиональная структура. В качестве гарантии вашей лояльности у меня останутся материалы дела об убийстве, только в этом случае мы раскроем его не по свежим следам, а некоторое время спустя. Но все неопровержимые доказательства — ваши отпечатки на шприце с ядом и прочее — в запросе об экстрадикции убийцы Госдепу представим. Будут и еще кое-какие дополнительные предохранители.
— Нет, — отрезала Мэри. — «Ларр инвестигейшнз» — дело всей моей жизни. Превратить фирму в советскую агентурную сеть я не позволю.
Жильцова кивнула.
— Я и не ждала, что вы сразу согласитесь. Что ж, у вас будет время подумать. — Громко позвала: — Ребята! Действуем по плану. Везите ее в Санаторий. Это хорошее место для уединенных размышлений, Мария Адриановна. Я вас навещу, когда вы созреете. Пока же прощаюсь. Много дел.
Арестованную увезли на мощном «бьюике-роудмастере», который на светофорах не останавливался, а наоборот ускорял ход, порыкивая сиреной. Мэри сидела сзади между Брюнетом и Клайдом. Руки скованы, охранники настороже. Рулил Бритый, посверкивал голой макушкой. Все молчали.
Мэри мысленно подводила промежуточные итоги операции «Акселератор». Она продвигалась с отклонениями от намеченного фарватера, но общий курс был правильный. Вместо Бокия появился другой выход на генерала Фриновского. Жильцова — несомненно контакт очень высокого уровня. Видно и по ней самой, и по ее помощникам, и по «бьюику». Посмотрим, что это за Санаторий. От чего там лечат, где он находится.
Но где находится заведение с интересным названием, Мэри не узнала. На широком проспекте ей натянули на голову полотняный мешок. Осталось только высчитывать время пути.
Машина ехала двенадцать минут со скоростью шестьдесят, потом (очевидно по шоссе) восемь минут на восьмидесяти и еще семь минут небыстро, подпрыгивая на ухабах грунтовки. Остановилась. Требовательно погудела клаксоном. Скрип железных ворот. Прибыли.
Какое-то ближнее Подмосковье.
Шелест шин по асфальту.
Справа потянули за рукав.
— Выходим.
Пригнули голову, чтоб не стукнулась. Поставили на ноги. Держат с двух сторон.
Пахло свежим загородным воздухом, хвоей. Щебетали птицы.
Шаги.
Ласковый, с протяжцей голос:
— Ну показывайте, показывайте, кого вы мне привезли.
С Мэри сдернули мешок. Она прищурилась от яркого солнца.
Двор, замкнутый высокой каменной стеной. Трехэтажная усадьба с колоннами. Брюхастенький мужчинка в кителе без знаков различия с любопытством смотрел на арестантку снизу вверх.
— Я думал, монстра какая, а это бабуля божий одуванчик. Что ж вы, звери, ее в наручники-то? Отомкните, отомкните. У меня Санаторий, а не тюрьма. Ты ведь брыкаться не будешь, голуба? Мы с тобой отбрыкались, наше дело стариковское.
Это было сказано с добродушной улыбкой на пухлом, морщинистом лице.
Щелкнули наручники. Мэри потерла помятые запястья.
— Вы езжайте себе, ребятки. Верочке я позвоню, когда пациентка вылечится. Думаю, много времени не понадобится.
Он приобнял Мэри за плечо мягкой кошачьей лапой. Повел.
— Давай знакомиться, милая. Ничего, что я на «ты»? Вы мне все тут как родные. Звать меня Никита Никитич, служу я в Санатории комендантом. Можно просто «Никитич», по-домашнему. А ты мне свое имя не называй, это мне ни к чему. — Голос был сладкий, с причмокиванием. Как у вурдалака, примеривающегося вонзить клыки в артерию. — Называться ты у нас будешь Восьмая, по номеру палаты. Заведение у нас малюсенькое, всего-то восемь палат и есть. Четыре на первом этаже, четыре на втором.
Поднялись по ступенькам к массивным, тараном не вышибешь, дверям. Окна отливали тем особым, чуть матовым оттенком, какой бывает у толстых, пуленепробиваемых стекол. Потому и без решеток, догадалась Мэри.
— Я это, я, отворяй, — сказал комендант в заслонку с дырочками.
Двери крякнули, разъехались. Ого, автоматика. Впечатляющий уровень техники для бедной, отсталой страны, подумала Мэри. Но в сферах, считающихся важными, русские не скупятся. Взять то же метро. Нет, определенно я вышла на правильный уровень.
Про то же заговорил и Никитич.
— У нас образцово-показательное заведение. Всё по высшему разряду. Сейчас тебя досмотрят, оформят, а я тебе расскажу.
Завел в комнату, похожую на кабинет врача. Всё белое. Молчаливый человек в крахмальном халате и резиновых перчатках быстро и очень профессионально прощупал на Мэри одежду. Личный досмотр, инвазивный, произвел без раздевания — просто поднял платье, залез, всё прощупал. Мэри поморщилась, но стерпела.
На стол легли изъятые предметы: расческа (в ней игла); носовой платок (пропитан усыпляющим препаратом, который активизируется при смачивании); очки (при необходимости дужки превращались одна в отвертку, другая в сверло); часы «ролекс» (в корпусе пилка). Крахмальный ничего не упустил.
Жалко, что отобрали туфли. Там в каблуках тоже имелось кое-что полезное. Взамен пришлось обуться в кожаные тапочки.
Всё это время комендант не затыкался.
— В палату я тебя после отведу. Сначала устрою небольшую экскурсию. У нас порядок какой? К каждому новому пациенту мы с дорогой душой. Селим на второй этаж. Условия там мировые, всем нравится. Ну а если человек серьезно болеет и выздоравливать не хочет, тогда, делать нечего, спускаем на первый. Там даже койки нету. На голом полу, по-собачьи спят. И нужду тоже справляют по-собачьи, в дыру. И водят на лечебные процедуры. Ты закончил, Лёш? В опись вещички включи. После, когда выписываться будешь, всё вернем, милая. Не беспокойся.
Снова вывел в вестибюль. Показал на железную дверь.
— Палаты первого этажа вон там. Лучше тебе туда не попадать. А сейчас в подвальчик заглянем. Чтоб ты получила представление о лечебных процедурах. С нашим главврачом познакомлю.
Спустились по лестнице. Откуда-то доносилось монотонное мычание.
Никитич толкнул дверь.
Полутемный коридор с низким потолком. Затхлый, сырой запах. Мычание стало громче.
Комендант постучался в комнату с табличкой «Процедурная».
— Кондрат Парменыч, это я! Можно?
— Угу, — ответили с той стороны. Лязгнула щеколда, открылась створка.
Сумрачное помещение заполнял глухой стон, полный долгой, изнуренной муки.
Хмурый очкастый человек в кожаном фартуке посторонился. Под фартуком была только майка. Изо рта торчала дымящаяся папироса.
— Ну как? Не дошел еще? — спросил Никитич. — Я на минутку. Только покажу гражданочке, как вы работаете.
С крюка, закрепленного на потолке, на веревке свисал вниз головой голый человек, мужчина. Страшные звуки издавал он. Капала кровь. На полу поблескивала темная лужа.
— А? — «Главврач» вынул из ушей затычки. — Про этого что ли? Кряхтит пока. Ничего, мне торопиться некуда. Хемингуэя вот читаю. Пьеса «Пятая колонна». Сильная драматургия.
Кивнул на раскрытую книгу.
— Кондрат — человек интеллигентный, — шепнул комендант. — Огромный опыт, ангельское терпение. Лечит самые тяжелые случаи. Но лучше тебе с ним не знакомиться. Это уж от тебя зависит... — И «Главврачу», снова сунувшему в уши затычки: — Ну, работайте, работайте. Не будем мешать.
Второй этаж, тоже запиравшийся на железную, тюремную дверь, выглядел по-гостиничному. Ковровая дорожка, пейзажики на стенах. Охранник за столом, под абажуром, был похож на коридорного. Правда, номера — два слева, два справа — не по-гостиничному заперты на засовы.
— Вот оно, твое гнездышко. Входи, лапушка, не робей. Тебе понравится.
Никитич галантно пропустил ее вперед.
Комната выглядела совсем по-домашнему. Даже с кружевной салфеточкой на столе и горой подушек на кровати. Единственной странностью был унитаз, стоявший прямо у стены, между окон — чтоб был виден снаружи через глазок. Необычны были и сами окна — с зарешеченными форточками. В самих-то окнах наверняка невыбиваемые стекла. Одним словом, тюрьма тюрьмой, только с претензией на уютность.
— Переночуешь на мягоньком, утром покушаешь, питание у нас отменное. А в десять ноль-ноль я к тебе наведаюсь. И задам один-единственный вопрос: звонить товарищу Жильцовой, что ты согласна, или не звонить. На что согласна — мне знать не положено, да я, упаси боже, и знать не желаю. Не расстраивай меня, старика, Восьмая. Соглашайся. Не то переселишься на первый этаж. Два денька поспишь на полу, походишь в дырку. Если и тогда не надумаешь — познакомишься с Главврачом по-настоящему. Поняла?
— Поняла, — сказала Мэри, осматриваясь.
— Вот и умничка. Скажу, чтоб тебе полдник принесли. Сегодня налистники с творогом, пальчики оближешь.
Ушел. Мэри эту змеиную породу хорошо знала. В любой стране такие есть. И всегда при какой-нибудь пакости кормятся.
До ночи Мэри ничего предпринимать не планировала. Поэтому некоторое время поосваивалась в новом пространстве. Проверила окна — да, через них не выберешься. Мебель — на вид обыкновенная, домашняя — вся наглухо привинчена к полу, охранника стулом по башке не стукнешь. Даже трогательно — как будто нет других методов. Где-то недалеко задудел паровоз — а вот это интересно. Машина из города поехала на восток (направления Мэри умела определять и с мешком на голове). Значит, это Казанская или Рязанская железная дорога.
Глазок в двери периодически темнел. «Коридорный» проверял, как себя ведет узница. Это происходило каждые двадцать минут — должно быть, по часам, согласно инструкции. Хорошо, что он такой формалист.
В двери открылось окошко — часть филенки (ого, сердцевина стальная!) откинулась, превратилась в полку. Поднос с чаем и завернутыми трубочкой блинами. Поела. Получать удовольствие от пищи Мэри не умела, поэтому вкусно в Санатории кормят или Никитич врет, определить не могла. Калории и калории, пригодятся.
Поев, Мэри выспалась. Ночь предстояла энергичная, а возраст уже немолодой. На четверть часа отключилась. Проснулась свежая, бодрая.
От нечего делать стала смотреть «кино». Про похожую ситуацию из прошлого. Как в 1900 году, в Палестине, выполняя заказ барона Эдмона де Ротшильда, под видом наложницы проникла в гарем шейха Аш-Шакура, главаря секты фанатичных убийц и лютого врага сионистов. По молодости наделала ошибок, угодила в женскую подземную тюрьму, где в норах обитали ядовитые змеи. Они-то и приканчивали строптивиц — если те сами не умирали от ужаса. Это было еще до ашрама на горе Кайлас, кроме примитивного бокса-савата Мэри ничего не умела. Охранника она задушила палестинской гадюкой — больше было нечем. Шероховатый, упругий канат в сжатых пальцах; запах вековой пыли; хрипение хашишина; горячая пульсация крови в висках — всё было, как наяву. Потом холод ночной пустыни, скрип песка, мерцание звезд и первый луч солнца — как волшебная палочка, превращающая черноту в золото. Красиво.
Когда стемнело, под потолком сама собой загорелась лампа, прикрытая решеткой. Глазок по-прежнему темнел раз в 20 минут.
Выждав до полуночи (и посмотрев за это время еще два увлекательных «кинофильма»), Мэри перевела себя из медитативного состояния «шанти» в деятельное состояние «акáшиа-вúдьюта».
Легла на пол, раскинув руки. Громко вскрикнула. Закрыла глаза, разинула рот.
Легкий скрежет — «коридорный» посмотрел в глазок. Стук заслонки.
— Эй, бабка, ты чего?
Лязг засова. Скрип двери.
Приятная неожиданность. Мэри предполагала, что в подобной ситуации охранник должен звонить на центральный пост — на столике у него телефон. Пришлось бы иметь дело минимум с двумя. А этот, дурачок, сунулся один. Хотя что ему опасаться «божьего одуванчика»?
Ударила наклонившегося недотепу пыром под кадык. Уложила на спину. Ноги перехватила его же ремнем. Руки стянула оторванным рукавом гимнастерки. В качестве кляпа использовала кружевную салфетку.
Веки дрогнули, глаза открылись, наполнились ужасом. Очнулся.
— Полежи пока. Я погуляю и вернусь, — сказала Мэри.
Времени было много. Пригородные поезда ночью все равно не ходят, до Москвы не доберешься. Почему не сделать хорошее дело, не улучшить себе карму?
Начала по порядку, с номера 5. Посмотрела в глазок. На кровати кто-то лежит — больше ничего не видно.
Деликатно постучала. Отодвинула засов. Вошла.
С подушки приподнялся изможденный седобородый старик. Воспаленные глаза моргали.
— Здравствуйте. Меня зовут Мэри Ларр, — вежливо представилась вошедшая. — Собирайтесь. Я выпущу вас на волю.
— Какой славный сон, — пробормотал старик. — Свобода вас встретит радостно у входа... Вот она какая, свобода. Немолодая, но прекрасная...
Польщенная, Мэри объяснила:
— Я не сон. Я американская шпионка. А вы кто? За что вас тут держат?
Узник потер глаза, ущипнул себя за руку и только тогда понял, что всё происходит на самом деле.
— Евгений Карлович Миллер. Бывший генерал-лейтенант. Бывший председатель правительства Севера России. Бывший председатель Русского Общевоинского Союза... Много кем бывший и ставший никем. Как у них в песне поется, только наоборот: кто был всем, тот стал никем.
— Генерал Миллер? Руководитель эмигрантской боевой организации, похищенный в Париже прошлой осенью?
— Он самый, — поклонился старик. — Был заманен на чекистскую явку своим ближайшим товарищем, усыплен хлороформом и доставлен в Советский Союз в сундуке с дырками. Прямиком в кабинет к комиссару госбезопасности Фриновскому.
Мэри отвернулась, чтобы генерал мог одеться.
— Расскажите, пожалуйста, про Фриновского.
Что про него рассказывать? Извечный русский типаж. Малюта Скуратов. Поглумился, попугал. Схватил за бороду, говорит: «Жить хочешь?» Я отвечаю: делайте со мной что хотите, я про РОВС ни слова не скажу. Засмеялся. Мы, говорит, про твой сраный (пардон) РОВС и так всё знаем. Мне от тебя нужно, чтобы ты, второй после Деникина белый вождь, сказал на журналистской конференции что я тебе велю. Тогда будешь жить-доживать, кефир попивать. А нет — сдохнешь в подвале, под пытками, в собственной блевотине. Подержали меня во внутренней тюрьме на Лубянке. Потом сюда, в Санаторий перевели. Всё время грозят на этаж ниже спустить. К «Главврачу» водят, это здешний палач. Но пока не пытали. Наверно, боятся, что сердце не выдержит.
Фотография «арестанта Иванова»
(генерала Миллера) из лубянского «дела»
— А знаете ли вы чекистку Веру Сергеевну Жильцову, капитана безопасности? Красивая такая, ухоженная, лет тридцати пяти?
— Нет, не видел. Только некрасивых, неухоженных мужчин, — грустно усмехнулся старый генерал. — Я думал, что никогда больше не увижу привлекательных женских лиц. Ваш визит — нежданный и щедрый подарок судьбы. Знаете, я лишь на склоне лет научился ценить красоту зрелых дам. По молодости увлекался смазливыми мордашками. Вы чрезвычайно хороши собой, госпожа Ларр.
В такой ситуации за мной еще никогда не приударяли, подумала Мэри. Генерал ей очень понравился. Морщины у него были интересные. Рассказывали о незаурядной жизни.
— Пофлиртовать нам, к сожалению, не удастся, — засмеялась она. — Выведу вас за ворота и расстанемся. Дальше — вы сами по себе. У меня в России дела. Вы оделись?
— Да.
Миллер застегивал пуговицы на манжете. Поправил воротнички. Поклонился.
— Ну вот, принял пристойный вид, а то перед дамой неудобно. Благодарю за великодушное предложение, но бегать мне поздно, не те годы. Достойнее окончить жизнь по-бойцовски, во вражеском плену. Пыток я не боюсь. У меня действительно сердце ни к черту. От болевого шока я умру — с чувством удовлетворения и выполненного долга. Я очень признателен правительству Соединенных Штатов. Высоко ценю, что Америка не забыла о нашем сотрудничестве во времена Гражданской войны. Так и передайте тем, кто вас прислал.
Говорить, что память у Америки короткая и что о белом вожде Америка давным-давно забыла, Мэри не стала. А решение генерала вызывало уважение. Человек, обладающий достоинством, сам выбирает, как ему жить и как умирать.
Попрощалась. Миллер, склонившись, поцеловал даме руку и даже попытался щелкнуть каблуками, но в тапочках получилось беззвучно.
В 6 номер постучала — изнутри крикнули: «Минуту, сейчас открою!» И глазок на этой двери был залеплен сургучом. А засов снаружи все-таки имелся. Странно.
Действительно — открыли изнутри.
На пороге женщина в папильотках и красивом халате. Полная, грудастая. На узницу нисколько не похожа.
— Вы кто? — спросила. Выглянула за дверь. — А где дежурный?
— Я — Восьмая. Вас запирают снаружи, вы запираетесь изнутри. Как это так? — спросила Мэри. — Вы заключенная или нет?
— Еще какая! Без вины виноватая, — горько молвила Шестая. — Вы тоже на «передержке»? Чего это вас в коридор выпускают? Меня вот не выпускают. Кто у вас муж?
Ничего не понимая, Мэри заглянула внутрь. Пианино, на стене фотографии в рамочках.
— Зря вы секретничаете. Вас наверно только завезли? — продолжила загадочная дама. — Скоро поймете: всё, что здесь сказано, здесь и остается. Можем откровенничать друг с другом сколько угодно. Давайте знакомиться. Я Фаина Львовна Абрамсон. Можно просто Фанни. Очень приятно. Будет с кем поговорить, а то с утра до вечера пасьянсы раскладываю, на пианино бренчу да вяжу кофты.
— Мария Адриановна Ларцева. Можно просто Мэри.
— Зря иронизируете, — немного обиделась непонятная особа. — Я не выпендриваюсь, меня с детства зовут «Фанни». Нет, правда, чья вы жена? ...Ладно. Расскажу первая.
Она была то ли по натуре болтлива, то ли истосковалась по общению, но стрекотала без остановки. Задавать вопросы не пришлось.
— Мой Зяма назначен начальником резидентуры в Испании. После того, как Никольский выкинул штуку. Слышали наверно? Нет? Ваш что не из Ино?
Мэри покачала головой.
— У них в Ино произошел жуткий скандал. Майор госбезопасности Никольский, — советник в Мадриде, из личной номенклатуры Фриновского, в любимчиках у него ходил — в прошлом месяце взял и удрал. В Америку, представляете? Его вызвали в Москву, собирались сделать сюрприз — наградить орденом Ленина за успехи в разгроме испанских троцкистов, а он испугался, что хотят арестовать, и смылся. Прихватил с собой оперативный фонд, 90 тысяч долларов. И жена вместе с ним, Машка Рожнецкая, жуткая пролаза. Шифровальщицей при муже пристроилась, две инвалютные зарплаты на одну семью получали плюс командировочные по спецнормативам. Ну и комкор Фриновский, гадина, после этого издал приказ по Управлению госбезопасности...
Рассказчица спохватилась:
— Ой. Я этого не говорила, вы не слышали.
— Он и есть гадина, — успокоила ее Мэри. — У меня к Фриновскому тоже счет имеется. После про него поговорим. Вы продолжайте.
— Короче выходит приказ 20-07: с семьей за рубеж больше не посылать. Кто едет в загранку — семью в «карантин» на всё время командировки. Сейчас срочно дом отдыха «Красный Бор» оборудуют. Там условия «люкс», но тоже КПП, охрана, колючая проволока по стене. Я самая первая под приказ попала, поэтому меня пока что сюда, в Санаторий. Сижу, со скуки подыхаю. Гулять только вокруг дома, по часам. На ночь в номере запирают. Кормежка, правда, на уровне и еще можно раз в неделю продуктовый заказ делать, но даже радиоточки нет! Главное, я так обрадовалась. Думала, через Париж поедем, да и в Мадриде, говорят, хоть война, магазины работают, всё есть. А вместо этого... — Фанни горько махнула рукой. — Вы-то куда должны были ехать?
— В Соединенные Штаты.
— Ух ты. Вот обида-то. А всё Фриновский, перестраховщик.
— Ничего. Его скоро переведут в наркомвоенморы. Все говорят.
— А толку-то? Он не дурак. Свою личную номенклатуру нипочем не отдаст. Будет двумя наркоматами вертеть. Его сам Ежов боится, — перешла на шепот Фанни. — Газеты пишут про «Ежовы рукавицы», а настоящая рукавица — Фриновский и держит товарища Ежова вот так. — Она сжала пухлый кулачок. — И не выпустит, можете быть уверены. Давай на «ты», чего мы цирлихи разводим? Нам тут вместе бедовать.
— Давай. Ты с Фриновским лично знакома? Общалась?
— С ним пообщаешься. Глянет — мурашки по коже. Я при нем прямо цепенею вся. Зяма даже ругается потом: хоть бы слово сказала.
— А в гостях у него бывала?
— Шутишь? У него никто из наших не бывает.
— Даже Жильцова? — осторожно спросила Мэри.
— Кто?
И стало ясно, что тратить время на жертву приказа 20-07 больше незачем.
— Ладно, познакомились и пойду. Завтра поболтаем. Спокойной ночи!
— Засов только запри. Дежурный вернется, заметит — ругаться будет.
Остался номер 7. Там не спали. Через глазок было видно: кто-то долговязый, сутулый сидит у стола, низко опустив лохматую голову, ерошит волосы.
На лязг человек нервно дернулся. Уставился воспаленными, расширенными от ужаса глазами, хотя, казалось бы, что страшного в приличной пожилой даме?
— Вы кто? Зачем? — быстро спросил Седьмой.
Вскочил, попятился к стене.
— Я знаю, кто вы и зачем вы пришли! Я про вас слышал! Вы «Медсестра Смерть»! Вы делаете спящим укол, чтобы они не проснулись! Говорят, что вы молодая, а вы старая!
— Так говорить невежливо, — укорила его Мэри, приближаясь.
Ненормальный (а похоже, что это был псих) совсем вжался в угол.
— Но я не сплю, не сплю! Я ночью никогда не сплю! Уходите! И скажите ему, что Зиккуратов никогда, никогда не даст на него показаний! Я пообещал Фриновскому, иначе он меня убил бы. Но я верен товарищу Ежову! Честное слово старого чекиста! Напомните товарищу наркому, как Зиккуратов разоблачил перед органами собственного брата, и Николай Иванович сказал: «Вот поступок настоящего коммуниста». Скажите, пусть он заберет меня отсюда! Меня держат здесь незаконно! Арест не оформлен! Фактически меня похитили! Сняли с поезда, когда я ехал в отпуск! Я могу дать такие показания против Фриновского, что товарищ Ежов его в порошок сотрет!
Нет, не псих. Очень запуган, находится в стрессе.
— Я не виноват! Фриновский устроил мне провокацию! Через свою Жильцову! Она страшный человек! Скрытый враг, я уверен!
Похоже, это наконец тот, кто мне нужен, подумала Мэри. Что ж, «Медсестра Смерть» так «Медсестра Смерть». Видимо это какая-то особа, которая убирает заключенных, если наркому Ежову почему-либо нужно от них по-тихому избавиться. А может быть, это просто страшилка, которой запугивают себя сотрудники НКВД. В ведомствах, сеющих ужас, обычно работают люди, которые сами трясутся от страха, пугаются собственной тени.
Она села к столу.
— Хорошо. Но мое решение будет зависеть от вашей откровенности. — Вспомнила полезную фразу из кино, которое видела на пароходе «Андрей Жданов»: — От того, готовы ли вы разоружиться перед органами.
— Я готов, готов! Я против органов не вооружался!
— Сесть сюда. — Мэри указала стул напротив. — Соблюдем формальности. У меня стопроцентная память. Потом слово в слово запишу в протокол. И передам лично Николаю Ивановичу.
Старый чекист и настоящий коммунист выполнил приказ с такой скоростью, что чуть не опрокинул стул.
— Спасибо! Спасибо! Спрашивайте! Я всё как на духу!
— Имя, анкетные данные.
— Капитан госбезопасности Зиккуратов Семен Левонович, 1900 года рождения, член ВКП(б) с 1921-го, последняя должность — замначальника секретариата наркомвнудела.
— Расскажите о ваших вражеских отношениях с комкором Фриновским.
— У меня нет с ним вражеских отношений! Слово большевика! — Зиккуратов хлопнул себя ладонью по груди — наверное, у него там лежал партбилет. — Я ехал в отпуск, в Цхалтубо. Сел в купе. Вошла Жильцова со своими головорезами из Особотдела. Стали обыскивать. Распороли мне френч. И вынули оттуда какую-то бумагу. Сами ее туда наверняка и зашили! На бумаге моим почерком шпионское донесение в турецкую разведку. Я же по национальности ассириец, вот они и пришили мне статью 58.3. Жильцова говорит: «Выбирай. Или отправишься на конвейер, зубами плеваться, или поедешь в санаторий припухать». Я, конечно, выбрал санаторий. Я же не знал, что это у Второй особгруппы такая тайная тюрьма. Они чего от меня хотят? Чтобы я дал компрометирующие показания на товарища наркома как лицо, ведающее его личной перепиской. На случай, если товарищ нарком вступит в конфликт со своим первым замом по поводу нынешней кадровой перестановки. Фриновский ведь хочет и наркомвоенмором быть, и особгруппы из рук не выпустить. Товарищ Ежов даже не представляет, чем у Фриновского Вторая особая занимается! Я только тут, на допросах у Жильцовой, понял.
— Так расскажите.
— Слушаюсь. Ну, про Первую особую группу майора госбезопасности Энтина известно. Создана для спецопераций за рубежом, все кадры идут по высшей категории секретности, картотека только у начальника Управления госбезопасности — самого Фриновского. И есть Вторая особая группа, капитана Жильцовой. Считается, что она обеспечивает защиту органов от внутренних врагов. А на самом деле, теперь-то я понял, это личная разведка Фриновского. Через нее он проделывает всякие темные дела. Собирает компромат на высший комсостав органов и, я уверен, на руководителей партии и правительства. Это у Фриновского называется «добыть гарантию». Вот они через меня «гарантию» на товарища Ежова и добывают. Если вы меня отсюда вытащите, я дам чистосердечные: что всё, написанное моей рукой, было мне продиктовано Жильцовой под угрозой пытки. И про мои гомосексуальные отношения с товарищем наркомом, и про его сейф с драгоценностями, и про нехорошие слова в адрес товарища Сталина. Вы скажите Николаю Иванычу, что про сейф они знают, его очистить надо.
Достаточно, сказала себе Мэри. Картина ясна. Отдохнула в Санатории и хватит. Пора приступать к делу.
— Всё доложу, — сказала она, поднимаясь. — Ложитесь спать. Сегодня укола не будет.
От облегчения бедняга разрыдался, а Мэри вернулась к себе.
Наклонилась над лежащим охранником. Тот уже очнулся. Несколько секунд они смотрели друг на друга. Он часто-часто моргал, она составляла мнение.
— Ты неглуп, — сказала Мэри. — И не трус. Умирать не хочешь. А придется.
Вздрогнул, задергался.
— Нет, я тебя убивать не стану. Зачем? Просто оставлю здесь связанным. Тебя расстреляют свои. За то, что ты дал мне сбежать. У вас ведь тут других наказаний нет. Единственный твой шанс спасти жизнь — бежать вместе со мной. Если согласен — кивни.
Кивнул после короткой паузы. Действительно неглуп.
Она вынула кляп.
— Три вопроса. Первый: как выбраться с этажа? Я сейчас осмотрела дверь и не поняла, как она открывается. Второй: как выбраться из дома? Внизу постовой, да и с выходом, полагаю, тоже непросто. Третий вопрос: как выбраться с территории Санатория? После того как мы окажемся снаружи, ты свободен.
— Вы кто? — сипло спросил связанный. — Троцкистка? Нет, наверно шпионка. Удар профессиональный.
— Шпионка. Американская.
Это сообщение его обрадовало.
— Возьмите меня с собой, а? Хоть в Америку, хоть куда. Я вашим пригожусь. Я много чего знаю. Колодяжин моя фамилия. Сержант госбезопасности.
— Не возьму. Но отпустить отпущу. Беги подальше, прячься. Авось не найдут.
Она развязала его.
Сержант вздохнул. Сказал, потирая онемевшие руки:
— Система тут такая. Ночью изнутри этажную дверь не откроешь. Только снаружи, старший дежурный. Он круглосуточно внизу сидит, вход стережет. Если ЧП, я его по телефону могу вызвать.
— Уже неплохо. Вызывай. Я его уложу. Выйдем и с этажа, и из дома.
— Нет, из дома не выйдем. На ночь выход запирают еще и снаружи. Открыть может только комендант. Старший дежурный ему звонить должен.
— А ты коменданта вызвать можешь?
— Нет, только старшего.
— Что ж, значит, он вызовет.
— Не, — качнул головой сержант. — Сегодня Омельченко. Он тупой. Сдохнет, но не позвонит.
Мэри задумалась.
— Оружие твое где?
— Внутри объекта не положено.
— Жаль. Окна всюду непробиваемые и, конечно, не открываются?
— Само собой.
— Ладно. Пойдем, вызовешь Омельченко. С тупыми я тоже умею разговаривать.
Перед тем как позвонить, Колодяжин немного помедлил. На всякий случай Мэри держала кулак «трилистником»: три согнутых средних пальца выставлены вперед. Удар получается максимально точный, сфокусированный.
Но сержант не подвел. Он действительно был не дурак.
— Мирон, чего-то мне того... — хрипло просипел он в трубку. — ...Плывет всё... Голова огнем... Съел что-то, не знаю... Или болезнь какая... Вырублюсь сейчас...
И уронил трубку, чтобы стукнулась о стол. Послышался быстрый голос, говоривший что-то неразборчивое. Потом гудки.
— Сейчас прибежит. Мне что делать?
— На полу раскинься. Чтоб от двери сразу было видно.
Мэри встала сбоку от входа.
Через минуту послышался топот. Скрежет. Вошел плотный человек с таким широким загривком, что Мэри передумала бить по шейным позвонкам. Шеи у Омельченко, собственно, не было, голова росла прямо из плеч, как у кабана. Вывернула ему правую руку, сломала запястье. Хруст, крик. Проделала то же с левой рукой. Крик перешел в вопль. Это пускай. Никто кроме коридорного с первого этажа не услышит, а тому кроме этого же Омельченки звонить некому.
Тупые люди не понимают логических аргументов, но хорошо усваивают физические. Поэтому Мэри дала калеке полминутки поматериться и повыть, а когда стоны стали потише, ткнула пальцем в нервный узел под ключицей. Зажала уши. Подождала, чтобы разинутая пасть закрылась.
Спросила:
— Еще хочешь?
Замотал головой. Закрылся руками. Кисти висели, словно тряпишные.
— Сейчас мы спустимся вниз и ты вызовешь Никитича. Скажешь ему: «Позвонил Колодяжин со второго. Говорит, Восьмая померла». Повтори.
Молчит, хлопает глазами.
Мэри погрозила пальцем. Тем самым, которым нанесла удар.
— «Колодяжин докладывает. Восьмая померла», — быстро сказал Омельченко.
— Ну, можно и так. Идем.
Внизу она сама подала ему трубку. Другую руку положила на глаз, слегка надавила.
— Скажешь не то — я тебе ноготь прямо в мозг воткну.
Второй глаз, открытый, косился на нее с ужасом.
— Извиняюсь, товарищ начальник. Чэпэ у нас. Колодяжин докладывает, Восьмая померла...
— Вот зараза! Точно померла? — спросил на том конце тоненький голос.
— Не могу знать, не поднимался...
Мэри одобрительно кивнула. Боль и страх — отличное лекарство от тупости.
— Может, живая еще? Сейчас придем с Зотовым. Позвони Колодяжину, пусть искусственное дыхание попробует.
— Слушаюсь.
Рассоединился.
— Кто это Зотов?
— Главврач.
— Он же палач?
— И врач тоже.
Маленький подарок судьбы, сказала себе Мэри. Одна из радостей жизни — избавлять мироздание от особенно гнусных тварей. Собиралась избавить мироздание от липкого паука Никитича, а тут еще и этот читатель Хемингуэя в качестве бонуса.
— Не убьете? — жалобно спросил Омельченко. — Я же всё сделал, как велено.
Все-таки он был тугодум, не то что сержант. Вперед не заглядывал. Может, ему зачтут сломанные врагами руки и не расстреляют, а просто посадят. Хотя вряд ли. Очень уж крупное у НКВД выйдет «чэпэ».
— Колодяжин, этого — на второй этаж, запереть. И назад сюда. Пулей!
Успел — как раз послышался громкий голос из-за двери:
— Отпирай, Омельченко! Это мы! Отсюда я уже открыл.
Вошли двое. Мэри не увидели, она спряталась за створкой.
— Колодяжин? — удивился комендант. — А Омельченко где?
— Сам с Восьмой возится, мне не доверил, — ответил умница сержант.
«Главврача», видно, подняли с постели — он был в кальсонах и бязевой рубахе. В руке держал маленький чемоданчик.
Мэри шагнула вперед, нанесла смертельный удар под затылок. Жалко, конечно, что мерзавец, мучивший людей, сдох мгновенно и без мук. С другой стороны, если верна гипотеза о переселении душ, покойник не успел хоть чуть-чуть очистить свою карму предсмертным страданием и реинкарнируется в какое-нибудь животное низшего порядка.
Вот Никитичу шанс на частичное очищение Мэри предоставила. Сбила с ног, понажимала на разные чувствительные места, дала поорать.
Спросила:
— Еще или хватит?
— Хва... тит... — просипел комендант.
— Хочешь, чтобы я ушла и оставила тебя в покое?
— Да! Да!
Сжавшийся, подвывающий от испуга и боли человечек уже не напоминал вкрадчивого упыря, сладостно причмокивавшего при виде новой жертвы.
— Как попасть за ворота? А чтоб ты побыстрее соображал...
Она занесла палец.
— Я вас отведу! — быстро сказал Никитич. — Мне откроют! Только мне самому, больше никому! Инструкция!
— Хорошо. Но учти: пикнуть не успеешь. Ты видел, как я это делаю.
Мэри кивнула на труп.
Комендант затряс головой: нет-нет-нет!
Можно было ему верить. Этот геройствовать не станет.
— Мы с Никитичем рядом. Ты — конвоир, сзади, — проинструктировала она сержанта.
Через двор шли так: Мэри спокойно, Никитич семенил рядом, приговаривая «всё сделаю, всё сделаю», сзади топал сержант.
Перед воротами она шепнула:
— Ты любишь пациентов обнимать. Ну-ка!
Дрожащая рука легла ей на плечо.
— Открывайте, открывайте! — крикнул Никитич вверх, в луч прожектора. — Ведем дорогую гостью на прогулку по ночному лесу. Живо, живо!
— Слушаюсь, — ответил прожектор.
Загрохотали ворота.
На той стороне темнели деревья.
— Проводишь нас, — тихо сказала Мэри.
Комендант по-собачьи заскулил. Был уверен: сейчас убьют.
Но убивать его Мэри передумала. Пускай свои шлепнут. Но сначала, как у них заведено, пусть поочищают ему карму. В следующей жизни спасибо скажет.
Стиснула артерию, уложила бесчувственное тело на мох. Через час очнется.
Колодяжина рядом уже не было. Он времени зря не терял — не прощаясь, понесся прочь, во тьму. Может, и сумеет исчезнуть. Парень он смышленый, а страна большая, и порядку в ней немного.
Да черт с ним. Тут своих дел — только начать и кончить.
