МОСКВА – СИНЬЦЗИН

Сын молнии

Дракон был как живой. Казалось, сейчас расправит перепончатые крылья, разинет огнедышащую пасть и взлетит со спины к потолку. Но художник всё еще был недоволен. Склонив голову, сузив глаза, он изучающе осмотрел татуировку и решил подбавить золота в молнию, которую изрыгало восточное чудище.

Иголка опустилась в баночку с красителем, стала наносить мелкие и частые, безукоризненно точные уколы.

— Эдди, больно! Ты ведь сказал, уже всё! — пискнула девушка. Обнаженная фигура с точеным изгибом бедер была похожа на розовую виолончель. Рыжеватые волосы рассыпались по подушке, в пухлых пальчиках дымилась сигарета.  

— Ц-ц-ц, — успокаивающе поцокал мастер. — Потерпи еще немножко. Зато дракон будет сверкать и переливаться. Это пигмент моего собственного изобретения, на порошке из золота 999 пробы. Клиенты будут в восторге.  

— Тогда рассказывай что-нибудь интересное, — попросила красавица. — Твой голос меня отвлекает. 

Голос у молодого человека действительно был очень приятный — медовый, но в то же время с хрипотцой. Да и сам Эдди смотрелся дивно: светловолосый, синеглазый, похожий на Эррола Флинна, только, без усов и, пожалуй, не такой мужественный — потоньше костью и помягче взглядом. Не капитан Блад и не Робин Гуд, а Принц-Шарман.  

Эррол Флинн

Прелестна была и комната, оформленная в азиатском стиле. Диван, на котором происходила деликатная процедура, был отгорожен великолепной ширмой с видом Фудзиямы, а на стене висели японские эротические ксилографии.

— Про что бы тебе рассказать? — пробормотал красавчик Эдди, заканчивая золотить молнию. — Да вот хоть про молнию. Ты знаешь, что я — сын молнии?

Барышня хихикнула.

— Знаю. Когда ты в ударе, меня прямо бьет электричеством.

— Не смейся, Китти. Я правда сын молнии... Первый слой готов. Пусть чуть-чуть подсохнет, а я пока сделаю дракону реснички... Так вот. Отца, я тебе говорил, у меня никогда не было, и я понятия не имею, кто он. Воспитывался я в интернате...

— Поэтому только ты один меня и понимаешь. Я тоже приютская. Кто сиротствовал, потом мается одиночеством до самого гроба, — прочувствованно сказала Китти.  

— Ну, у меня был не совсем приют, но да — в детстве я любил быть один. Думал про всякое, воображал. Я русского происхождения...

— Иди ты! — поразилась девушка. — А я не знала. Десятку бы поставила, что ты англичанин. У меня бывают русские клиенты, ты на них совсем не похож.

— Не двигайся. Я же делаю реснички... У русских обращаются не только по имени, но еще прибавляют, как звали отца. Твой папаша, который в тюрьме помер, был Джон, так? Значит, в России тебя называли бы Китти Джоновна. Ну мне и стало интересно, какое у меня отчество. Приезжает мать меня навестить, и я ее спрашиваю...

— У тебя была мать? И сдала родного сына в приют? Вот же сука! Теперь понятно, почему ты никогда про нее не рассказываешь!

— Не вертись. Я про мать не рассказываю, потому что очень долго получится. Она не такая, как другие женщины. Не такая, как вообще все, — поправился Эдди. — Навещала она меня нечасто. Приезжает — спрашиваю: «Какое у меня отчество? Кто мой папа? Чей я сын?» Лет семь мне, наверно, было. А мать говорит: «Ты сын молнии. Грянул гром, с неба упала молния, и на свет появился ты». И больше ничего тогда не рассказала.  

— Пошутила наверно.

— Она никогда не шутит. Не умеет. Я потом долго ломал голову — чтó она хотела этим сказать. У нее не всегда поймешь. А оказалось — я через много лет узнал — что она сказала чистую правду.

— Как это?

Китти повернула голову, но Эдди взял ее за затылок, ткнул носом в подушку.

— Замри. Заканчиваю золотить... У нас в роду особенные отношения с молнией. Наследственное проклятье. Прадеда и прабабушку убил разряд, когда они на плоту переправлялись через реку. Бам! И всё.  

— Фига себе!

Зазвонил телефон.

— Эдриан Ларр слушает...  

— Я вернулась из Вашингтона. Приезжай, — сказал ровный голос.

Мать никогда не тратила лишних слов. Даже здороваясь с очень важными людьми, просто слегка наклоняла голову, а встречаясь с собственным сыном, не делала и этого. Сразу заговаривала о чем-нибудь существенном, будто и не расставались. Так было в детстве, даже когда она исчезала очень надолго.

— Здравствуй, Мэри. Я занят. Прерваться не могу.

Он ответил тоже по-русски, так у них повелось. На всем свете только с матерью Эдриан на этом языке и разговаривал.  

Плотно прикрыл ладонью трубку.

— Китти, ты можешь сесть. Но без резких движений. Пигмент сохнет.

Девица села по-турецки лицом к стене, стала с интересом изучать пикантные картинки. Иногда хихикала.

— Ты с очередной любовницей, — как всегда безошибочно определила мать, хотя услышать сказанное никак не могла. — Дело важное. Приезжай немедленно.  

— Во-первых, нет ничего важнее, чем быть с любовницей. А во-вторых, некоторые дела нельзя оставлять незаконченными. И это не то дело, о котором ты сейчас подумала. Я должен дозолотить молнию.

Несколько секунд мать молчала. Сдедуктирует или нет?

— Ты делаешь знакомой шлюхе татуировку. Хорошо. Как только закончишь — сразу ко мне.

Как же с ней скучно. Никогда не ошибается! То есть дедукция, конечно, была не бог весть какая сложная. Он сам сказал «дозолотить». Понятно, что татуировку — мать ведь знает про увлечение сына. Приличная жительница города Нью-Йорка татуировать себя не станет — только какая-нибудь гризетка. Элементарно, Уатсон.

— Буду через час... — вздохнул блондин. — Слушай, я тут вспоминаю историю моего рождения. Ты мне рассказывала про молнию, но без подробностей. Можешь еще раз, подетальней?

— Зачем тебе?

Эдриан сахарно улыбнулся, медовым голосом сказал:  

— Когда ты хочешь у меня что-то узнать, я не спрашиваю тебя зачем. — Такая у него была повадка: чем резче смысл, тем мягче тон. — Ты хочешь, чтобы впредь спрашивал? Это сильно осложнит нашу коммуникацию.

— Fair enough*, — признала мать. В разговоре с сыном она иногда соскальзывала на английский. Эдриан — никогда. Он любил аккуратность: по-русски так по-русски. — Хорошо, слушай.  

Тронув девушку за плечо, чтоб снова легла, Эдриан прижал трубку к уху плечом, обмакнул иглу в золото.  

— Если б я знала, что беременна, ты не появился бы на свет. Я не собиралась заводить ребенка, — обычным спокойным тоном начала Мэри. — Я возвращалась из России через Германию в июле четырнадцатого года. Граница с Францией закрылась, пришлось ехать через Швейцарию. Добиралась я туда на автомобиле — все поезда были заняты мобилизованными. На перевале в Альпах во время грозы прямо в машину попала молния. Шофера убило, я пролежала месяц без сознания. Потом очнулась, но организм долго не приходил в себя. Я спохватилась, что нет месячных, когда делать аборт было уже поздно.

Эдриан наморщил нос. Он был натурой утонченной, материнская привычка называть вещи своими именами его иногда эпатировала.

— Вот и вся история.  

— А кто мой отец?

— Молния. Если б не она, ты бы на свет не появился.

И разъединилась.  

А Эдриан как раз завершил свой шедевр. Дракон был совершенство — ни убавить, ни прибавить.

— Придется тебе неделю-другую не работать на спине, пока не заживет, — сказал он.

Взволнованная японскими картинками Китти приподнялась на локтях и коленях.

— Потренируемся?

— Не могу. Мне нужно к мамá.

За глаза он запросто мог Мэри так называть. В лицо это было бы невообразимо, только по имени.  

Китти немного расстроилась, но не обиделась. Женщины на Эдриана Ларра никогда не обижались. 

*Fair enough — справедливо (англ.)

Купить книгу целиком