Издательство BAbookИРГ том Х. Разрушение и воскрешение империи
Диктатура партии превращается в диктатуру Сталина
Восхождение Сталина стало возможно не только благодаря его уникальным манипуляторским способностям, но и благодаря тому, что аппарат генерального секретаря за несколько лет произвел гигантскую перетасовку состава партии, в особенности руководящего звена. Это и было главным элементом сталинского ползучего захвата власти.
Кадровыми назначениями ведал «Орграспредотдел», возглавляемый сталинским соратником Лазарем Кагановичем. Секретари губернских и городских комитетов партии «рекомендовались» этим всемогущим и вездесущим органом; все нелояльные смещались или переводились на менее важные посты.
Со временем «Орграспредотдел» стал заниматься не только партийными, но и административными назначениями. Автор хрестоматийного исследования истории советской номенклатуры М. Восленский пишет, что в 1925–1927 гг., то есть на самом пике внутрипартийной борьбы, было проведено почти девять тысяч кадровых перемещений — по сути дела сменилась вся партийно-государственная элита. Повсюду рассаживали начальников, пользовавшихся доверием или самого Сталина, или его помощников, или помощников его помощников.
Но перетряска не ограничивалась «секретарским» уровнем. В 1924 году, то есть сразу после смерти Ленина, был инициирован массовый прием в партию — так называемый «ленинский призыв». На самом деле призыв был сталинский. За несколько месяцев численность организации увеличилась вдвое — до 736 тысяч человек. И это были совсем не те люди, которые устроили революцию, а потом победили белогвардейцев. По выражению Восленского, «новобранцы шли в ряды не тех, кого ссылают, а тех, кто ссылает, шли не совершать революцию, а занимать хорошие места после совершенной революции. Они были потенциально людьми Сталина».
В середине двадцатых сформировалось новое правящее сословие, которое потом назовут «номенклатурой». Это был высший кадровый эшелон — пять с половиной тысяч ответственных должностей, на которые можно было назначать людей только с одобрения ЦК, а на самом деле «Орграспредотдела». Помимо «центральной номенклатуры» существовали и местные, для назначенцев провинциального уровня — ими ведали республиканские и губернские партийные секретариаты.
Одновременно работала система «чисток», то есть исключения из партии всех ненадежных элементов. К таковым в первую очередь относились члены бывших социалистических неленинских партий, а также недавние «уклонисты» всех фракций. В 1920-е годы из рядов партии было «вычищено» более четверти миллиона человек. (Во времена Большого Террора это анкетное пятно будет многим из них стоить жизни или свободы). По данным партийной переписи, к 1927 году ВКП(б) на 60% состояла из «новых» членов, а большевиков-ветеранов с дореволюционным стажем насчитывалось менее одного процента.
Прежняя, ленинская партия состояла из соратников по борьбе, которые могли в чем-то не соглашаться между собой, спорить, отстаивать свою точку зрения. Новая, сталинская, строилась по сугубо «вертикальному» принципу беспрекословного подчинения, и на вершине находился только один человек.
Соответственно изменилась и пирамида высшей власти. Ленин являлся главой правительства — председателем Совета народных комиссаров. Но система, при которой кабинет министров управлял государством, противоречила ленинской же идее лидерства партии. На практике приоритет партийной власти над исполнительной (законодательной власти диктатура изначально не предполагала) продемонстрировал Сталин, превративший в основной рычаг влияния секретариат ВКП(б). Пост предсовнаркома уже с 1924 года становится второстепенным, техническим. Неслучайно он достается «вождю третьего уровня» Рыкову. Когда разгромленный и ошельмованный «уклонист» Рыков в 1929 году остался руководить правительством, это еще больше принизило значение этого органа по сравнению с Партией (слово начинают всё чаще писать с заглавной буквы).
Но с консолидацией единовластия Сталина утратила функцию управляющего института и партия. Поддержка большевистской элиты требовалась генсеку во время фракционных баталий. Съезды и пленумы являлись важными событиями политической жизни и проводились часто (съезды — в ежегодном режиме). Однако после окончательного разгрома троцкизма на XV съезде в декабре 1927 года эти сборы высшего партактива Сталину перестали быть нужны. Теперь он мог расправляться с теми, кто вызвал его неудовольствие, и без чьей-либо поддержки. В апреле 1929 года для победы над последним «уклоном» (Бухарин — Рыков — Томский) хватило обычного пленума ЦК. В дальнейшем же съезды постепенно превратятся в сугубо декоративные мероприятия, собираемые, когда Вождю понадобится объявить нечто грандиозное или оформить какое-нибудь уже принятое решение. В первое десятилетие советской власти (1917 — 1927) было проведено девять съездов; в следующие четверть века, до конца сталинской жизни, только четыре.
Когда процесс тотальной централизации власти в руках одного человека оформился и приблизился к финалу, обнаружилась потребность в восстановлении еще одной традиционной опоры «ордынского государства» — сакрализации фигуры правителя. В гимне советского государства были слова «не бог, не царь и не герой», но логика реконструкции извечных основ российского государства требовала именно этого: чтобы правитель воспринимался населением как Бог, Царь и Герой. Только этим можно было оправдать гигантский объем власти, принадлежащей генеральному секретарю.
«Культ личности» (этот неуклюжий термин появился в хрущевские времена) поначалу, кажется, был неуютен самому Сталину, не очень-то любившему пышность и предпочитавшему управлять из-за кулис. Известно, что в домашнем кругу он сетовал: «Народу нужен царь, то есть человек, которому они могут поклоняться и во имя которого жить и работать». Окружение всячески убеждало вождя не только в его величии, но и в объективной необходимости народного поклонения — этого-де требовали интересы государства, проходящего через трудный период. Логика была такая: окруженная внешними и подтачиваемая внутренними врагами страна должна быть военным лагерем, армией, а лучшая армия — та, в которой солдаты не только слушаются командующего, но и благоговеют перед ним.
Царям благоговение доставалось естественным порядком, по наследству и по традиции — государей-императоров славили во всех храмах. Команде Сталина пришлось выстраивать культ с нуля и в очень быстрые сроки. Успех этой непростой кампании при отсутствии развитых средств массовой информации впечатляющ, но для ХХ века неуникален: в то же самое время с этой задачей не хуже справился тоталитарный режим Италии (и Сталин многое у Муссолини позаимствовал).
В первый послереволюционный период «вождей» было несколько. С конца двадцатых словом «Вождь» начинают обозначать только одного человека, это становится личным титулом — как «Дуче» или «Фюрер».
В словаре русского языка, изданном в сталинскую эпоху, термин «Вождь» дефинируется так: «Руководитель и учитель коммунистической партии и трудового народа, являющийся выразителем его воли, стремлений, желаний; общественный деятель, способный поднять на высокий уровень политическое сознание и активность масс и правильно определить пути борьбы рабочего класса за полную победу и обеспечение интересов всех трудящихся; руководитель, организатор и вдохновитель построения социализма и перехода в коммунистическое общество». Каждое слово этого пространного определения несомненно было утверждено сверху, и ни у кого не вызывало сомнений, о каком «Вожде» идет речь.
Методы, при помощи которых генеральный секретарь возвеличивался в массовом сознании и государственном обиходе, были незамысловаты, но беспроигрышны. «Почти каждый день «Правда» помещала фотографию или нарисованный портрет Сталина: для этого годился любой предлог, но порой дело обходилось и вовсе без предлога, — пишет в своей «Истории СССР» Дж. Боффа. — Всё чаще на такого рода изображениях Сталин был окружен целыми группами людей, олицетворяющих по замыслу авторов весь народ».
Сначала в партийных и государственных учреждениях, а потом и повсюду появились обязательные портреты Вождя. Уже во второй половине двадцатых на партийных съездах при появлении лидера все вставали (чего не бывало во времена Ленина) и долго аплодировали по окончании его речей. При этом, в отличие от Дуче и Фюрера, Сталин очень редко выступал перед широкой публикой — например, по радио, хотя страна активно радиофицировалась, это считалось важнейшим направлением агитационной работы. По-видимому, на раннем этапе Сталин сознавал ограниченность своего ораторского дарования (он действительно был скучным, непассионарным спикером). Кроме того, он говорил с сильным грузинским акцентом и не хотел, чтобы народ воспринимал Вождя как инородца. Однако, как в свое время сформулировал еще Лаоцзы, «правитель-тень» даже сильнее правителя, которого любят и восхваляют. «А где хватит на полразговорца, там припомнят кремлёвского горца», — писал Мандельштам в уже цитировавшемся стихотворении, которое будет стоить поэту жизни.
Пятидесятилетний юбилей Вождя в декабре 1929 года отмечался как событие большого государственного значения.
«Непримиримый большевик и руководитель ленинской армии»
Передовица главной газеты «Правда» звучит, как магическое камлание. Генеральный секретарь описан в статье словно некое сверхъестественное существо — «странная неразрешимая загадка, над чьим раскрытием изо дня в день обильно трудится, сердито гудя ротационными машинами, возбужденно брызгая заголовками, мировая печать. "Сталин — таинственный обитатель Кремля". "Сталин — диктатор шестой части мира и глава коммунистов всех остальных стран". "Сталин — победитель всех оппозиций". "Сталин — непостижимая личность". "Сталин — коммунистический Сфинкс". "Сталин — загадка"».
Невозможно представить, чтобы в таком тоне большевистская газета писала о Ленине при его жизни.
Юбилей стал и триумфальным завершением борьбы за власть, и началом эпохи массового поклонения. Вскоре будет разработан многокомпонентный, цветистый церемониал восхваления, своего рода новая религия, так что во время войны солдаты (во всяком случае по версии газет) будут идти в атаку и погибать с криком «За Сталина!»
В двадцатые годы страна вошла с двумя «большими вождями» (Ленин, Троцкий) и полудюжиной вождей поменьше, а вышла с одним-единственным «главным знаменем социализма, которое должно быть видно издалека», как выразился сталинский выдвиженец Каганович.
Однако было бы упрощением сводить политические перипетии двадцатых годов к одной лишь схватке «вождей» за первенство. Шла борьба идей, концепций, проектов государственного строительства. Решалась судьба страны на десятилетия и поколения вперед. Этот аспект сумбурной постреволюционной эпохи намного значительней персональных столкновений.
