МОЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРЕМИЯ. ВИКТОР БЕЙЛИС

РАЗГОВОРЫ О НЕОЧЕВИДНОМ

В аннотации к книге Виктора Бейлиса «Разговоры с Бездной» (Frankfurt/Main: Издательство Esterum Publishing. 2025) сказано: «Литературные игры – вещь серьезная и необходимая». С этим трудно не согласиться. Однако рассказы, составившие в этой книге первую часть, которая как раз и называется «Разговоры с Бездной», не похожи на литературную игру. Они представляют собой, собственно, как раз то, что и обозначено этим названием. Их реалистическая повествовательная манера лишь усиливает фантасмагорический эффект. 

Герои каждого из рассказов погружены в действительность абсолютно узнаваемую - неважно, происходит действие в Москве советских времен или в Германии времен постсоветских. 

В рассказе «амаркорд» приезжие дачники проводят лето за летом в латвийском поселке. Этот вариант интеллигентского отдыха известен многим, заставшим брежневский застой, и рассказ ожидаемо наполнен большим числом ярких примет места и времени: 

«Вечером, уложив детей спать, взрослые собирались в одном из снятых домов, чтобы выпить водки и, по примеру детей, поругать советскую власть. Об этой последней страсти родителей в поселке догадывались и потому вполне дружелюбно относились к приезжим. Один старик, которому я помогал по хозяйству, как-то даже решился высказаться в этом же ключе. Он произнес весьма эвфемистическую (почти эвфуистическую) фразу, смысл которой я тем не менее ухватил. Сделав рукой широкий жест и словно бы описывая весь после Улманиса начавшийся бардак, он сказал: «Это все тимикали, тимикали, тимикали!» Что, безусловно, должно было означать: «Весь этот развал и загнивание — дело рук большевиков».

В той же манере описаны дети, пришедшие в поселковый дом культуры на фильм «Амаркорд»:

 «Я вглядывался в лица детей — ах, что это были за лица: умные, индивидуальные — нигде на всем пространстве Советского Союза невозможно было в те времена увидеть такое скопление ничем не задавленных личностей! Как они хохотали, как шутили!».

Вслед за кино - смешной эпизод, в котором дети приглашают играть с ними в футбол маэстро Феллини, который, как они уверены, снимает комнату в поселке у местной жительницы Гунты. Правда, появившись в дверях комнаты, когда его пришли приглашать на футбол, «Феллини» произносит фразу, которую произносит дьявол в мистическом романе Казота (образованный родитель эту фразу немедленно узнаёт), и можно было бы считать это неким настораживающим сигналом… Однако реалистичное и весьма привлекательное повествование спокойно движется дальше. Дети вместе с «Феллини» играют в футбол, взрослые за них болеют, потом один москвич из компании сообщает, что во время своих командировок в Ригу познакомился с местным партийным начальством, которое на сутки предоставило в его распоряжение баню, и вся честная компания отправляется в эту прекраснейшую баню у прекраснейшего озера, тут же возникает товарищ, напоминающий гэбэшного стукача, куда же без него… В общем, матрица наполняется подобающим ей содержанием. Разве что назавтра, когда герой-повествователь отправляется в магазин за провизией, он вдруг обнаруживает, что пристроившиеся к нему местные рыжие мальчишки-близнецы как ни в чем не бывало разговаривают на языке Эфиопии, известном ему по учебе в Институте восточных языков. Причем это не вызывает удивления у Гунты, той самой, в доме которой живет «Феллини»…

«Тут Гунта остановилась, поглядела в нашу сторону и, дождавшись нас у магазина, сказала, обращаясь только ко мне:

— Ты на них не сердись: они не понимают сами, что говорят.

Конечно, не понимают, — внутренне согласился я, — они же говорят по-амхарски.

— Тем более, — добавила Гунта, — что они, кажется, говорят по-амхарски. — И, повернувшись к близнецам, она с легким латышским акцентом спросила: — Амарынья йиннаггераллю вой?

— Ауо, ыннаггераллен, — мрачно ответили рыжие в унисон.

— Ну вот видишь! — широко улыбнулась Гунта и прощальным жестом взяла меня за руку — не открытой ладонью, а согнутыми пальцами сжала пальцы моей левой руки». 

И все это, следует напомнить, в той же сугубо реалистической парадигме. 

Из нее не выпадает и пикник, на который отправляется веселая компания детей и родителей. 

«Они похвалили место и стали разбивать палатки, готовить мишени для соревнований в стрельбе из лука, раскладывать еду. Все были охвачены каким-либо видом деятельности. Профессор‑4 миролюбиво разговаривал с Феллини, наставляя его в вопросе об отсутствии психологических тонкостей в Библии, что, по его мнению, избавляет нас от необходимости прививать тонкость чувствований нашим детям и даже выставляет перед нами императив ни в коем случае не добиваться этого. Я несколько бестактно встрял в разговор, отметив, что последняя максима сформулирована профессором‑4 без присущей ему обыкновенно тонкости, за что удостоился гневного взгляда и последующего, немедленного, охлаждения отношений». 

И вдруг одна из девочек начинает кататься по траве с диким криком, после чего всезнающая местная хромоножка объявляет, что у девочки начались преждевременные роды, и никто с этим не спорит, «хотя до сегодняшнего дня никаких признаков беременности или даже просто знакомства с половой жизнью за девочкой замечено не было. Даже мало-мальски округлившегося живота — не было!».

И вот тут-то все происходящее наконец переходит в ту область, которая до сих пор напоминала о себе лишь краткими сигналами. 

«Не оторвать глаз от этой совершенно космической картины! Никто и не отрывал. Все словно бы укрупнилось. Нечто подобное по своей грандиозности и величавой подробности я увидел только годы спустя в Сикстинской капелле Ватикана. И все же это были странные роды, насколько я могу судить. Должны были отойти воды — вод не было. После того как появился на свет крохотный комочек и хромоножка велела накрыть молодую мать одеялом, мой сын спросил:

— А послед?

Последа не было, и его даже не ждали.

Все стали рассматривать новорожденного. Я не оговорился, когда сказал, что это был комочек, вернее сказать — колобок. Ни одной человеческой черты в нем не было, нельзя даже было утверждать, что в нем различимы какие-то члены, — просто кусок плоти (мяса). Тем не менее этот колобок обмыли кипяченой водой, отрезали пуповину, после чего он как бы толчком раскрылся, выбросив вверх голову, вниз ноги, и раскинул в стороны ручонки. Это был чернокожий ребенок, и все разом выдохнули:

— Девочка!

Мальчики, словно бы подчиняясь неслышному приказу, похватали луки, и каждый выпустил в воздух стрелу. Между тем взрослые со смутной настороженностью и тревогой разглядывали девочку. Новорожденную передали матери, которая, продолжая лежать, держала ребенка на вытянутых руках. Стало видно, что у девочки на ногах диковинные браслеты, на руках запястья, а на шейке амулеты. Удивительно было, что у младенца женские груди — небольшие, но как бы старческие, дряблые и отвисшие. Глаза — при темном цвете кожи — иссиня-голубые. Вдруг эти глаза закатились, так что остались одни белки, а груди, словно глиняные лепешки, стали отваливаться. Мать закричала:

— Эгба ми, ара э ма нтуту! Ара э ма нтуту!

— Я знаю, что надо делать, — тихо сказал альбинос, и младенец метнул в его сторону испепеляющий взгляд.

Альбинос продолжал говорить (привожу слова, как я их запомнил, то есть не в полном виде): — Бог Богов и Господь Господей, огненных чинов творец и бесплотных сил хитрец, небесных и поднебесных художник. Возьми своею владыческою рукою из новорожденного скорби и болезни, злыя дела, помрачительныя — и силы дьявольские поверзи в огнь лютый. Икоты-икотницы — шепотную икоту, потяготную икоту, клокотную икоту, смехотворную икоту, плач неутолимый, усовники, болетки, внутренняя огневы, топорки, глухую тоску, подданную, поддельную, подвивную, взглядную, сполюбовную, с буйной головы, с семя, с мозгу, с ясных очей, с черных бровей, с длинных ресниц, изо рта, из носу, из губ, из десен, из зуб, с языку, с могучих плеч, из белых рук… — Он немножко запнулся и посмотрел на темнокожего младенца, который, впрочем, как все проследившие взгляд альбиноса заметили, стал совершенно белым. — …Из белых рук, из завитей, из костей, из перстов, из-под ногтей, с белой груди… — Еще один взгляд — и уверенно: — …С белой груди, с ретивого сердца, с черной печени, с белого легка, с серого желудка, из желтой желчи, изо всего чрева человеческаго, с поясницы, с подколенных жил, из лапастей, из перстов, из-под ногтей, из крови горячей, изо всего тела человеческаго.

Сказав это, альбинос изнемог и, прислонившись к сосне, медленно сполз на землю. Младенец глядел на него с ухмылкой и только произнес: 

— Ишь ты!».

Что это было, никто не знает. И автор не берет на себя смелость объяснить, зачем и почему бездна таким странным образом взглянула на советских людей, приехавших на лето в латвийский поселок. 

И этот, и все остальные рассказы первой части книги позволяют сказать, что ее автор не разучился писать странно. Большинство писателей как раз разучились - так, будто не было в мировой литературе ХХ века (не говоря уже обо всех ему предшествовавших), который дал самую широкую палитру странности, причем не только стилистической, но сущностной, органичной странности, присущей жизни, а потому и необходимой в искусстве. Сплошь и рядом - или сугубый реализм, или литературная игра. Между тем странность, порождаемая тем, что человек всегда стоит на краю бездны, которая являет ему себя не игры ради, - не была в искусстве такой уж редкостью. Поэтому встреча с нею в прозе Виктора Бейлиса рождает ощущение узнавания и радости.  

Герою рассказа «господь, пора» бездна является в виде дяди Миши и тети Зины, которые приходят к нему домой, не доставляя никаких неудобств.   

«Впрочем, за исключением одного: они не признавали запертых дверей, вернее, они попросту не знали их. Я мог быть в ванной или даже в сортире, и любой из них проникал туда, чтобы продолжить беседу, которая вчера закончилась двусмысленностью — и, стало быть, неправильно. Мы рассуждали о платонических отношениях и забрались в этих рассуждениях чрезвычайно высоко — насколько позволяла наивысшая нота в голосоведении дяди Миши.

— Там, куда возносятся и где парят, то есть поддерживаются в парении необъясненными силами, в том горнем пространстве, куда изредка проникнуть случается, куда и мы с Зиночкой, бывало, достигали, где души все больше наполняются неизмеримой, но невесомой тяжестью, где — ты помнишь? — впервые соединились и наши души, вот там-то прозрачная ясность заставляет фокусироваться на каждой малости, и всякая малость резко занимает отведенное ей место и как бы обведена четкой линией по контуру, а отсутствие полутонов делает значимой любую деталь, не выпячивая ее, то есть не отделяя ее от объекта, которому она принадлежит, и сберегая его целокупность. Там нет той слиянности всего со всем, как бывает в час, когда «тени сизые смесились, и все во мне, и я во всем», но возникающая вдруг зоркость позволяет все достоверно разглядеть и, не смешиваясь ни с чем, все впустить в себя и со всем породниться. Да, Зиночка? Описываю ли я обстоятельства и условия возникновения и становления платонических чувств? Возможно, Павзаний во время пира одобрил бы такую реплику, вероятно также, что такое одобрение мне польстило бы — на пиру. Но разве у нас начиналось с этой отчетливости, когда, как сказано у Гоголя, «стало видимо во все стороны света»? Разве не было этого смятения чувств и этого помутнения рассудка от простого скольжения руки по руке или по волосам? И разве не первое слияние, вместе с чувством нераздельности, да и именно они-то разве не дали толчок для подъема на ту высоту, о которой я говорил вначале?

«Крутой, прогрессивный старик, — подумал я, — впрочем, эрос его — хм… стариковский».

Приходит к герою и его друг Илья с подобными же разговорами, и… Впрочем, никто другой поболтать не приходит, потому что:

«Вот я, старик, живу один, ко мне приходят гости, ведут долгие беседы — ее дядя Миша и ее тетя Зина, мой друг и ее любовник Илюша. Они о ней ничего не знают, потому что давно умерли. Теперь приходит и она сама: моя Надюша. Но с нею мы молчим. Думаю, впрочем, что скоро поговорим и с ней.

Es ist genug!».

Это объяснение после всего, происходящего в рассказе, выглядит образчиком чистого реализма. 

Как в рассказе «грибы» только его «заглавные герои» и позволяют «разгадать все сплетения и даже, можно сказать, нагромождения», составляющие его структуру. Впору вздохнуть с облегчением - «а, так дело в грибах! знаем мы эти грибы!» - и со спокойной душой отвернуться от бездны. 

В других рассказах - сюжетных, динамичных, эротичных - автор такой возможности читателю не предоставляет. В них - Бездна, и только она. 

Словно пожалев наконец читателя (хотя за что его жалеть? наоборот, ему стоит поблагодарить автора за редкостный подарок!), Виктор Бейлис погружает его во вторую часть своей книги, которая называется «…и другие рассказы». В них - сверкающая яркой достоверностью россыпь воспоминаний и историй, написанных человеком тонкого ума и врожденной проницательности. Здесь и детство в Средней Азии, куда автора младенцем вывезли в эвакуацию во время Второй мировой войны. И Одесса, куда семья из эвакуации вернулась и узнала, что родители отца погибли в газовой камере, и где едва вышедший из младенческого возраста автор обнаружил, что дюк Ришелье стоит в холода совершенно босой. 

«Когда я сумел эту свою мысль донести до бабушки и увидел, что она меня поняла, я пошел еще дальше и предложил, чтобы мы отдали дюку мои валенки. Бабушка поинтересовалась, как же я дойду до дома без обуви, и я протянул к ней руки, намекая на то, что до дому она может меня донести. Никакой жертвенности я не видел в своем предложении, но бабушка с такой гордостью потом рассказывала о моем поступке, что я и сам стал гордиться своей готовностью поделиться валенками с герцогом».

Есть воспоминание о том, как в самом начале перестройки, в 1985 году, автор написал для «Издательства восточной литературы» книгу о традициях в культурах народов Африки - о мифологии, ритуалах, устной истории, традиционализме в современных обществах - и вынужден был после этого объясняться с секретарем парторганизации, который счел ее политической ошибкой. Достовернее некуда!

И о том, как в 60-е годы ему, юному студенту, интересующемуся семиотикой, удалось попасть в Тарту на научную конференцию к Юрию Лотману. В этом рассказе Виктор Бейлис замечает: «Но рассказать я хотел, в сущности, не об этом. О людях известных напишут мемуары другие литераторы; я — не стану. Я вспоминаю скорее забавности».

Забавностей во второй части книги действительно немало. Но гораздо больше того, что во всей красе является в рассказе о поездке в Самарканд. 

«Но я хочу рассказать о мгновениях подлинного счастья, которое я испытал, поднимаясь по лестнице паломников, чтобы войти в Шахи-Зинда. Не стану объяснять, что значит это слово, не стану описывать и строения, из которых составился поминальный комплекс с таким именем, — кто этого не знает, пусть поинтересуется, а кто не видел — да увидит: это ни с чем не сравнимо! Так вот, всходя по ступеням и глядя вверх, я видел перед собою (в золотой солнечный день) небо такой глубочайшей и такой густой пастозной синевы, какую никогда прежде не наблюдал. Я получал физическое удовольствие просто от этой краски, от самого чистого цвета, и этот цвет все густел и густел, пока я не понял, поднявшись на самый верх лестницы паломников, что мой взгляд уже давно упирается не в небо, а в сказочную, фантастическую глазурь, майолику и изразцы. Так небо на моих глазах преобразовалось в твердь. Это были усыпальницы, порождавшие не скорбь и не печаль, а чистую золотую синюю радость».

Контраст между двумя частями книги Виктора Бейлиса выглядит очевидным. Они отличаются друг от друга, кажется, не только стилистической манерой, но самим видением мира. Однако вся эта книга доказывает, что очевидному доверять не стоит. Что автор и подтверждает в финале:

«Оказалось, однако, что и в простейшей фабуле проступают характеры. Der Mann ohne Eigenschaften — человек без свойств — на поверку резко своеобычен. Мне как-то попалась на глаза затейливо‑изысканная фраза Дональда Бартельми: «Любопытное обстоятельство: когда пишешь об ангелах, сплошь и рядом оказывается, что пишешь о людях». Не знаю, о ком я хотел написать больше. Получилось, что о тех и других».

Ради этого стоит заглянуть в Бездну вместе с писателем, который ее не боится.