Евгений Фельдман. Мечтатели против космонавтов

Дорогие читатели!

По вашим просьбам мы возобновляем публикацию книги Евгения Фельдмана «Мечтатели против космонавтов» в рубрике Книга с продолжением. Книга будет публиковаться долго, больше месяца. Напомним, что эту рубрику мы специально сделали для российских читателей, которые лишены возможности покупать хорошие книжки хороших авторов. Приходите каждый день, читайте небольшими порциями совершенно бесплатно. А у кого есть возможность купить книгу полностью – вам повезло больше, потому что вы можете купить эту книгу и в аудиоверсии, и в бумажном виде и даже с автографом автора!

Читайте, оставляйте восторженные комментарии!

Редакция Книжного клуба Бабук

Глава 17. Мертвая тишина

Донецк — Днепропетровск — Москва,
август — сентябрь 2014

We’re living underneath the land of sorrow
I can hear the bombs rain down
And how do I explain there’s no tomorrow
I can hardly make a sound

Я ехал в забитом рейсовом автобусе через линию фронта из Днепропетровска в Донецк и по кругу слушал одну и ту же песню Billy Talent. Бомбы дождем стучат по земле. Как объяснить, что завтра не наступит, если я не могу выдавить ни звука? Мир заполнило насилие, и лишь мертвая тишина придет меня спасти.

Я впервые ехал туда, где шли активные бои. Украинцы приближались к Донецку, и город постоянно обстреливали. Не поехать я не мог: «Новая газета» вроде как получила от сепаратистов гарантии безопасности, и у меня снова появилась уникальная по меркам любой войны возможность чередовать снимаемые стороны. Утром, выходя из дома, я обнял Наташу. «Если что-то со мной случится, собери из фотографий альбом как-нибудь», — пробормотал я, сжавшись от жестокости своих слов. Наташа сонно кивнула, еще по-утреннему теплая. Я торопливо развернулся к двери и схватил чемодан с броником.

Еще в начале войны я решил, что буду въезжать в Украину только легально — пусть и через мучительные допросы пограничников, но не через кусок границы, который контролировали сепаратисты. Именно поэтому мне предстоял шестичасовой переезд автобусом сквозь чересполосицу блокпостов.

Рядом со мной сидел солдат, возвращавшийся на передовую после короткого увольнения. Вокруг тихо плакали женщины. Одна из них вывезла в Днепропетровск детей, а теперь ехала обратно — и яростно махала из окна каждому замеченному украинскому бойцу. Другая, наоборот, хмурилась при виде солдат. На каждом блок-посту немногих пассажиров-мужчин заставляли выйти для проверки документов и досмотра. Связи на дороге не было, и я оказывался во власти бойцов, вспоминая истории коллег про избиения и имитацию расстрелов, — но меня так и не тронули.

К последнему блокпосту мы доехали на закате. На горизонте виднелись ровные треугольные терриконы, отвалы породы с шахт. Солнце садилось за горящим полем, вдалеке звучали выстрелы, и ярко-желтые лучи светили прямо сквозь брошенный на дороге автобус, изрешеченный пулями. Вроде как его использовал какой-то из украинских добровольческих батальонов при неудачной попытке штурма, но выглядел он ровно так же, как тот, на котором ехали мы.

В Донецке оставалась всего пара работающих гостиниц, и обе были забиты журналистами. На ресепшене предложили новую услугу: оставить номер кого-то вне Украины для звонка в случае моей гибели.

Впервые за год Путину пришлось отбиваться, а не нападать: в середине июля западные страны ввели против России секторальные санкции — ограничили экспорт вооружений, а после катастрофы «Боинга» под санкции попали и российские госбанки, нефтяники и чиновники. В ответ Кремль раскрутил пропаганду до предела.

Главной темой оставался малайзийский борт. Независимые исследователи и журналисты быстро нашли видео с российскими зенитными комплексами «Бук» на территории, контролируемой сепаратистами, а вскоре обнаружили и место запуска. Спорить с доказательствами было невозможно, и российская пропаганда решила их обойти: телеканалы вбрасывали новые и новые объяснения, все более безумные и часто противоречащие друг другу. Самолет сбили украинцы из своего «Бука»! Малайзийский борт упал сам! Вот спутниковый снимок украинского штурмовика, преследующего «Боинг»! Американцы сбросили на Донбасс самолет с несвежими телами! Испанский диспетчер киевского аэропорта написал в твиттере, что видел на радаре рядом с «Боингом» два истребителя! Украинцы метили в путинский борт, чья траектория над Польшей пересекала путь малайзийского самолета!

Каждая из этих теорий оказывалась чушью и никак не могла сработать в интернете или на Западе. Но целью пропаганды были скорее зрители российского ТВ — и тьма абсурдных альтернативных объяснений позволила обывателям не задумываться о том, что случилось с «Боингом».

Заодно Кремль старательно выстраивал у россиян простую картину мира: мы воюем с Западом, который пытается оторвать от нас кусок, развратить нас, окружить ракетами. Символические атаки на Америку следовали одна за другой — и неважно, что за океаном про них и не слышали. В Перми на улицах повесили плакаты: «Баран Абама, убери копыта от Украины», а в газете «Аргументы и факты» опубликовали карту мира «Кого мы любим и кого терпеть не можем». На несколько месяцев закрыли «Макдональдсы» в центре Москвы. На границах у перевозчиков изымали западные продукты — овощи и мясо потом под камеры давили тракторами. Респектабельные когда-то РИА Новости публиковали карикатуры, на которых украинцев изображали собачками, выпрашивающими лакомства у Запада.

Важной частью этой кампании была и борьба с внутренними врагами — независимыми журналистами и правозащитниками. «Национально-освободительное движение» полусумасшедшего депутата-единоросса неделя за неделей пикетировало редакции с плакатами типа «Пятая колонна, вон из России». Правозащитные организации «Мемориал» и «Агора» объявили «иностранными агентами».

Прокремлевские блогеры травили в сети тех, кто не одобрял «защиту Донбасса». Один из них выдумал, будто я радовался пожару в Одессе, — и несколько дней я читал обещания проломить мне голову. Какие-то люди хвастались, что донесли на меня в Следственный комитет. В Москве я старался не выходить на улицу вечером и возвращался домой разными путями, сжимая в кулаке ключи.

Пятого августа на Донбассе пропал фотограф РИА Новостей Андрей Стенин. Его последняя опубликованная съемка показывала издевательства над украинскими пленными: их допрашивали полуголыми, явно избивая за кадром, а потом заставили рыть могилы. Российские фотографы мгновенно разругались. Одни называли Стенина пропагандистом, вторые обвиняли первых в равнодушии, третьи вспоминали, что Андрей не поддержал Дениса Синякова после ареста.

Несколько дней я не мог собраться с мыслями. Андрей травил меня неделя за неделей, пока его приятели-пропагандисты открыто мне угрожали. Я был почти уверен, что Стенин и сам теперь сдал бы меня сепаратистам, если бы увидел в Донецке. Но через неделю после его исчезновения кто-то из украинских политиков сказал, что фотограф попал к ним в плен, — и я уговорил себя перестать молчать. Несколько дней я писал знакомым киевским силовикам, умоляя рассказать, что с Андреем, и дать ему связаться с родными. Потом я начал повторять это и публично — но тут стало известно, что в плен Стенин не попадал. Через неделю, когда я уезжал в Донецк, уже было ясно, что Андрей погиб.

Вскоре это подтвердила и пропаганда: по ее версии, Стенин ехал с «военкорами» из числа сепаратистов — по сути, вооруженными бойцами с камерами — в колонне с беженцами, которую сначала расстреляли украинские танки, а потом для сокрытия улик сожгли артиллеристы. Внутри РИА Новостей шептались, что Стенина по ошибке убили ДНРовцы.

В Донецк я приехал 23 августа. Украинские войска сжимали вокруг города кольцо, Луганск тоже был почти окружен, а сепаратисты в обеих «республиках» — практически отрезаны друг от друга. Более того, украинские войска успешно наступали вдоль границы с Россией.

Высокое здание гостиницы, в низине у реки, одиноко торчало в своем районе, а окна моего номера смотрели в сторону донецкого аэропорта, где с мая шли бои. Теперь он стал не отдельным очагом столкновений, а частью широкого фронта — и я постоянно слышал далекие, но отчетливые выстрелы артиллерии. Засыпая в первую ночь, я думал, что это был жутковатый звук, но через несколько часов меня в одну секунду вырвал из сна свист мин за окном — он сам по себе будто пронзал насквозь.

Начинался День независимости Украины. Утром на Крещатике в Киеве провели парад, и войска, как утверждали, сразу отправились на фронт. В Донецке на середину дня назначили ответный митинг — журналисты обсуждали, что изначально сепаратисты хотели провести по улице пленных украинских солдат, но их одернули из Кремля.

До митинга оставалось время, и я поехал к больничному моргу в километре от гостиницы: в сети писали, что он пострадал от ночного обстрела. Землю вокруг небольшого здания усыпали осколки стекла — похоже, основной удар пришелся все-таки не по моргу.

Курящие у входа патологоанатомы не стали мне мешать, и я свободно зашел внутрь. Там, в полутьме, было десятка четыре тел — вперемешку гражданские и солдаты, умершие своей смертью и погибшие от пуль или осколков, — которые лежали нелепым комком на полу у дальней стены. Я выскочил назад, в коридор, и уперся в каталки с трупами. Ноги одного погибшего были сложены у головы другого.

Я вывалился на улицу. Приторно-сладкий трупный запах смешался с жарким летним днем, и я почувствовал, что это место теперь навсегда со мной. В голове пульсировала мысль, что те, кому повезло не оказаться в воюющем городе, не должны увидеть ужас войны в таком сжатом виде. В этот момент ко мне подъехали милиционеры с автоматами и потребовали отформатировать карты памяти. Впервые в жизни я не стал с этим спорить.

До площади Ленина я добрался за несколько минут до начала митинга. Сбоку стояла сожженная украинская бронетехника, собранная по всему Донбассу. Подростки с флагом России и вилами фотографировались на установке залпового огня. На оторванной танковой башне кто-то мелом написал: «Обама! Вернись на пальму!» Девочка в розовом платье, вытянувшись стрункой, позировала верхом на обгорелом БТРе.

На площади было уже больше тысячи человек. И, в отличие от московских митингов в поддержку власти, здесь собралась очень искренняя и яростная толпа: пропаганда, помноженная на гнев из-за обстрелов, действительно заводила людей. Заиграла «Священная война», и со сцены крикнули: «А сейчас будет то, чего вы все так ждали!» Люди вокруг побежали к примыкающей улице — и вскоре, пробившись в первый ряд, я увидел приближающиеся колонны пленных. Солдаты шли медленно, сложив руки за спину. Их окружала охрана: женщины со штыками, мужчины с овчарками и несколько рядов бойцов с автоматами. Среди охранниц особенно выделялась одна — блондинка с гордо задранным подбородком и картинно суровым лицом.

Меня пустили внутрь оцепления, выставленного вдоль тротуаров. Я осознал, что перед моими глазами совершают военное преступление — и не в горячке боя, а хладнокровно, под камеры. Можно ли снять пленных так, чтобы не подыграть их мучителям?

Колонна подошла ближе, толпа начала бешено скандировать: «Фашисты!», а я наконец-то разглядел пленных в первых рядах. По центру шел высокий худой мужчина в камуфляжном комбинезоне — в отличие от остальных, он не опускал голову и упрямо смотрел вперед. Под глазами у него были огромные синяки. Я понял, что должен снимать то, что вижу, — преступления надо документировать. А еще меня осенило: после хаоса боев родные не знают о судьбе своих сыновей и мужей, и я могу снимать не только и не столько репортаж, сколько лица пленных, чтобы их смогли опознать украинские волонтеры.

Сначала я шел рядом с головой колонны, потом остановился и пропустил несколько рядов вперед, чтобы сфотографировать и тех, кого вели дальше. Просвет между толпой и бойцами сжался: смотревшие «парад» с обочин подошли ближе, вплотную к оцеплению. В украинских солдат полетели бутылки, какой-то старик метнул яйцо и не попал, полная женщина в леопардовой блузке подскочила к беззащитным пленным и бросила в них пакет с мукой. Конвоиры пытались помешать нападающим, но тех в толпе было слишком много. Некоторые пленные вскоре были покрыты белым порошком с ног до головы, но все они продолжали медленно идти вперед, смотря в землю. Падающие вокруг пластиковые бутылки стучали об асфальт.

За спинами украинских солдат виднелись поливальные машины: сепаратисты намекали на марш пленных немцев 1944 года, но тогда москвичи встретили пленных — буквально нацистов — милосердием, а не жестокостью. Я задыхался от бега, жары и невозможности вместить в себя происходящее. Шествие свернуло за угол, и я сумел еще раз просочиться между конвоирами, чтобы снять портреты пленных прямо перед тем, как их увезли.

Мне ужасно хотелось забыться или хотя бы перестать трястись всем телом, но я помчался в номер и стал раз за разом пересматривать снимки, отбирая фотографии. Репортаж на сайте «Новой» посмотрели сто тысяч раз за сутки. Волонтеры опознали по моим фотографиям восемнадцать солдат: их родные узнали судьбу пленных, а сами бойцы попали в списки на обмен. Среди них был и высокий мужчина из первого ряда — подполковник Владимир Сахневич, заведующий тылом в своей бригаде, взятый в плен при попытке эвакуировать раненых.

К вечеру кремлевские пропагандисты нарисовали фотожабу: к снятым мной фигурам пленных прилепили головы Навального, Макаревича, Быкова. Во втором ряду среди «предателей» стоял и я.