Анна БерсеневаМОЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРЕМИЯ. ЭДУАРД ТОПОЛЬ
ДОКУМЕНТ, ВОЙНА, ЛЮБОВЬ
Появление нового романа Эдуарда Тополя «Сквозной удар, или Frantic Joe» (Leipzig: ISIA Media Verlag. 2025) - событие неожиданное. И потому, что Тополь давно не выпускал новых книг, но гораздо более - потому, что эта книга, жанр которой обозначен как «военно-любовный роман, основанный на реальных событиях», отмечена всеми повествовательными приметами, благодаря которым этот автор приобрел миллионы читателей. Яркость его авторской манеры ничуть не потускнела - вот, собственно, главная примета этой книжной новинки. Сюжет развивается стремительно, драматургически напряженно, событийная насыщенность этому способствует, а герои написаны с той свободной живостью, которая позволяет сопереживать этим ярким людям.
Событие, положенное в основу романа, действительно происходило в 1944 году и задокументировано очень подробно. Только вот документы эти настолько не на виду у российского читателя, а само событие настолько у него не на слуху, что можно не сомневаться: абсолютное большинство читателей узнают о нем из книги Эдуарда Тополя впервые.
В этом романе рассказывается о том, как в только что освобожденной от гитлеровской оккупации Полтаве был оборудован аэродром для американских тяжелых бомбардировщиков, многотонных «летающих крепостей». Они должны были вылетать из Италии, бомбить цели в Румынии, Венгрии и Германии, потом садиться в Полтаве, заправляться, брать новый боезапас и снова вылетать на задание, чтобы подготовить высадку союзников в Европе, максимально защитив наступающих солдат. Эта операция и была названа Frantic Joe, то есть «неистовый Джо» - с комплиментарным намеком на дядюшку Джо-Сталина.
Казалось бы, оборудовать такой аэродром - естественное решение для США и СССР, совместно воюющих против гитлеровской Германии. Но так думали только американцы, которые с 1943 года предлагали это сделать. Советские же руководители по прямому указанию дядюшки Джо думали совсем иначе.
«Бомбежки восточных заводов и авиабаз врага не только ускорят открытие Второго фронта, но и помогут скорейшему наступлению Красной армии, снизят ее потери. Однако Молотов, Вышинский и Майский не стали обсуждать этот план. Они продолжали твердить, что с немцами воюет лишь Красная армия, а союзники только русскими руками таскают, как они выражаются, «каштаны из огня». А то, что несколько десятков гитлеровских дивизий, которыми Гитлер мог остановить наступление русских, — что эти дивизии увязли и уничтожены в Африке и в Италии ценой тысяч погибших солдат союзников, — нет, это Молотов и остальные советские вожди пропускают мимо ушей, будто не слышат. Советское радио вообще не сообщает об этом своему народу».
Американские генералы и посол Гарриман недоумевают по этому поводу:
«— Но они ничего не говорят про наши победы в Италии и в Африке, — заметил генерал Крист.
— Да, — подтвердил переводчик. — У Кремля очень странная манера. Мы союзники, воюем с немцами в Европе и в Африке, шлем сюда самолеты, танки, продукты, но они об этом не говорят своему народу ни слова…
— Ничего, — сказал генерал-майор Сидней Спалдинг. — Когда мы построим тут наши аэродромы и начнем долбать с них немцев, они не смогут скрыть это от русских…».
Это представление американцев не могли поколебать и наблюдения генерала Дина, который «с армейской прямотой сообщил генералу Маршаллу: «Правда состоит в том, что они практически не хотят иметь дело с иностранцами, в том числе с американцами. Любой запрос или предложение, которое мы направляем советским товарищам, встречается с подозрительным отношением. Они просто не понимают, как можно отдавать и не брать ничего взамен, поэтому наша помощь воспринимается с подозрением. В Советском Союзе невозможно составить себе прочную деловую репутацию. Каждая сделка считается законченной, а услуги, оказанные в прошлом, забыты. Участник сделки считается или ловким торговцем, достойным восхищения, или сосунком, достойным презрения… Короче говоря, мы находимся в положении дающих и просителей одновременно. Это недостойное и нездоровое для престижа США положение».
И это при том, что по воспоминаниям маршала Жукова «американцы нам гнали столько материалов, без которых мы бы не могли формировать свои резервы и не могли бы продолжать войну... Получили 350 тысяч автомашин, да каких машин!.. У нас не было взрывчатки, пороха. Не было чем снаряжать винтовочные патроны. Американцы по-настоящему выручили нас с порохом, взрывчаткой. А сколько они нам гнали листовой стали! Разве мы могли бы быстро наладить производство танков, если бы не американская помощь сталью?» Ему вторит и Анастас Микоян: «Когда к нам стали поступать американская тушенка, комбижир, яичный порошок, мука, другие продукты, какие сразу весомые дополнительные калории получили наши солдаты! И не только солдаты: кое-что перепадало и тылу. Или возьмем поставки автомобилей. Ведь мы получили около 400 тысяч первоклассных по тому времени машин типа “студебеккеры”, “форд”, легковые “виллисы” и амфибии. Вся наша армия фактически оказалась на колесах, и каких колесах! Без ленд-лиза мы бы наверняка еще год-полтора лишних провоевали». А переводчик Сталина Валентин Бережков дополняет еще откровеннее: «Теперь легко говорить, что ленд-лиз ничего не значил. Он перестал иметь большое значение много позднее. Но осенью 1941 года мы все потеряли, и если бы не ленд-лиз, не оружие, продовольствие, теплые вещи для армии и другое снабжение, еще вопрос, как обернулось бы дело».
Но советская откровенность имела и другую сторону.
«Чем больше у нас успехов, — доверительно просветил Гарримана в Москве кто-то из советских штабных офицеров, — тем меньше нам дела до иностранцев. Вам следует держать это в голове. Чем лучше дела у русских, тем они наглее. Это относится ко всем нам, и к правительству, и вообще. Только когда нам очень тяжело, мы становимся кроткими и уступчивыми. Но когда дела идут успешно, убирайтесь с дороги!».
К 1944 году ценой страшных человеческих потерь дела Советской Армии уже шли успешно. «Сталин понял, что Восточная Европа — его добыча. Поскольку Гитлер вынужден перебросить часть войск с востока на запад, то отныне следует не спешить с наступлением на Берлин, а вместо этого можно сначала оккупировать и советизировать Румынию, Болгарию, Венгрию, Польшу и Прибалтику. <…> Как пишет историк Деннис Данн в книге «Между Рузвельтом и Сталиным», «к весне 1944 года Сталин стал развертывать антипольскую кампанию… 1 августа население Варшавы и Армия Крайова, партизанская армия правительства в изгнании, восстали против нацистов. Они рассчитывали на поддержку Красной армии: прямо за Вислой расположение советских частей было видно из Варшавы. К удивлению и ошеломлению поляков, американцев и англичан, Красная армия не пошевелила и пальцем, чтобы помочь гражданам Варшавы… Красная армия также не позволила сопровождавшим ее польским частям прийти на помощь окруженному городу. Сталин отказывал американским и английским самолетам, пытавшимся доставить оружие и боеприпасы осажденным полякам, в праве на посадку на контролируемых советской стороной аэродромах… Со всей очевидностью Сталин не собирался отдавать освобожденную Польшу лондонским полякам… Во время восстания и при его подавлении погибли более 250 тысяч поляков… Как выразился один историк, «нет более уродливого эпизода Второй мировой войны, учитывая злой характер Сталина и почтительный или просто малодушный характер Рузвельта перед Сталиным, чем Варшавское восстание».
Однако создания в Полтаве своего аэродрома для бомбежки гитлеровской армии и военной промышленности американцам все-таки удалось добиться. И вот на окраине города кроме мгновенно уложенной взлетно-посадочной полосы появляется три казармы на 1 200 человек, дом на 96 квартир для американского командно-офицерского состава, двадцать палаток медперсонала, семь пищеблоков, шесть банно-прачечных и три летних палаточных лагеря.
Что происходило при этом в Полтаве, догадаться не трудно. Эдуард Тополь пишет об этом с присущей ему витальностью, которую он стилистически перемежает штампованной злобой энкавэдэшников: «В апреле зацветают полтавские сады, солнце пробуждает землю и плоть. Жирный украинский чернозем уже поглотил тлен расстрелянных и погибших и возродил их буйным ростом новой травы и цветов. Соки новой жизни полнят стволы деревьев и женские томления. И как раз в эту пору великий вождь всех времен и народов допустил в Полтаву американских офицеров. В апреле — десятками, в мае — сотнями, а потом и сразу две с лишним тысячи… Нужно ли объяснять, почему их страстные романы с полтавчанками и личным составом женских рабочих батальонов Красной армии вспыхивали от первых встретившихся взглядов, как бенгальские огни от чирканья первой спички. <…> С появлением американцев весь город словно задышал по-другому! Бабы помолодели и завились косами и прическами, девчонки мажутся черт-те чем, даже свеклой и глиной, и косят под взрослых, а пацаны слоняются у авиабазы, цыганя у американцев жвачку и сигареты… Ну, как в таких условиях выявлять цэрэушных шпионов или завербованных ими советских предателей? Янки открыли здесь Американский клуб, где показывают голливудские фильмы, а в Корпусном саду устраивают бесплатные танцы. Если учесть, что при этом они еще щедро угощают полтавчанок американским шоколадом и сигаретами, то сколько нужно агентов, чтобы уследить, куда после этих танцев полтавские девицы ведут своих ухажеров?».
Любовь с майором Стивеном МакГроу возникает у поварихи Марии Журко, красавицы, вдовы, матери шестнадцатилетней дочери Оксаны, онемевшей после бомбежек. Во время оккупации Мария спасла дочь от отправки в Германию, спрятав в пещерах у реки и не позволив замерзнуть в этих пещерах насмерть. Ради этого она снимала ночами теплую одежду с трупов расстрелянных за городом евреев. С возвращением же советской власти Мария, как и все жители Полтавы, ходит под другим дамокловым мечом: чтобы добиться ее расположения, местный майор НКВД угрожает ей арестом за сотрудничество с оккупантами.
«Мария молчала. Она не сотрудничала с фашистами, она только мыла тут полы, чтобы выжить и не дать умереть своей дочке от голода, когда такие герои, как этот майор, первыми бежали из города от наступающих немцев. Но теперь этот Кокин мог пришить ей что угодно, его власть, раз он сидит и курит под портретом Сталина, как когда-то под таким же портретом курил красный комиссар Семен Кривонос. А после на той же стене висел портрет Гитлера, и под ним хозяйски сидели сначала гебисткомиссар Панас Гаврилюк, а потом гебисткомиссар Брененко, и была их гитлеровская власть. И вот опять Сталин, и снова его, сталинская, власть над судьбой Марии Журко… Господи, до каких же пор?».
Взаимная любовь с первого взгляда возникает и у Оксаны со штурманом Ричардом Кришнером, который мало того что трепетный и самозабвенный любовник, так еще и кларнетист. Может ли женщина устоять перед любовью и музыкой? Да и зачем бы ей понадобилась такая противоестественная стойкость?
Таким образом в документальное повествование вплетается мелодрама самого горячего накала, причем тоже документальная. Эдуард Тополь предупреждает читателя о том, что доверять документам, составленным в такой стране, как СССР, где каждое слово правды маскировалось тысячами слов лжи, следует с осторожностью. И тем не менее он, изучивший множество документов, советских и американских, об операции «Сквозной удар, или Фрэнтик Джо», зовет читателя за собой.
«Как говорил Михаил Булгаков, «За мной, читатель!» Но Михаил Афанасьевич звал читателей в фабулу своего художественно-фантастического романа, а я приглашаю вас в исторические документы и свидетельства и хочу процитировать письмо, которое получил от фронтового кинооператора капитана Семена Школьникова».
Семен Школьников был прикомандирован к полтавскому аэродрому, жил бок о бок с американскими летчиками, летал с ними на задания и на всю свою долгую жизнь запомнил, как все происходило в действительности. Тем более что конец существования американского аэродрома - изучение событий и документов привело Эдуарда Тополя к уверености, что он был предрешен Сталиным, - стал такой трагедией, которую и хотел бы - не забыл бы ни один из ее выживших свидетелей.
Вообще же Эдуард Тополь то и дело вмешивается и в документальную, и в мелодраматическую часть действия с такой повествовательной свободой, которой может позавидовать записной постмодернист. В этом нет ни тени желания следовать тому или иному приему, а есть лишь страстная авторская включенность во все, о чем он пишет. Эта его авторская страсть, совершенно юношеская, что само по себе поразительно, нарастает вместе с развитием сюжета, и в результате этого, а не только в результате плотности и динамики событий финал романа «Сквозной удар, или Frantic Joe» - просто раскаленный.
Может быть, не обязательно об этом упоминать, но ведь и не упомянуть невозможно. Эдуард Тополь родился в 1938 году. У него огромный опыт, писательский и драматургический. И весь груз, который все это создает, как лепестки цветущих полтавских вишен, слетает с плеч автора, когда он описывает, как в финале Оксана босиком бежит к аэродрому, где перед готовым к вылету самолетом ждет ее Ричард. Да и все обстоятельства этого финала написаны с такой же ошеломляющей страстью. Которой, впрочем, и весь роман наполнен и переполнен, даже в тех его частях, которые отведены под секретные протоколы совещания американцев и Сталина в 1944 году.
Такой это невероятный автор, нашедший событие по себе и сделавший его основой своего документально-любовного романа.
