
МОЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРЕМИЯ. МИХАИЛ ЭПШТЕЙН
НЕ ДАЕТ ОТВЕТА
Книга философа и культуролога Михаила Эпштейна «Русский антимир. Политика на грани апокалипсиса» (Нью-Йорк: FrancTireur USA. 2023; Киев: Друкарський двiр Олега Федорова. 2024; BAbook. 2025) появилась, как пишет автор в предисловии, в ответ на «вторжение России в Украину — событие политически бессмысленное и самоубийственное, а потому метафизически загадочное, обращенное к каким-то еще не раскрытым тайнам духа и общества. Этому и посвящена книга: культурологическому истолкованию исторической катастрофы».
Михаил Эпштейн не просто истолковывает эту катастрофу, а буквально культурологически препарирует. Рассматривая развязанную Россией захватническую войну как выявление цивилизационного раскола, он стремится понять, как этот раскол произошел. Как русский мир превращался и превратился в антимир со всеми его характерными чертами?
Антивремя, антипространство, антибытие, антисоциум, антимораль, антихристианство, антиязык - их автор исследует в этой книге, сюда же относя и шизофренический фашизм, то есть фашизм под маской борьбы с фашизмом. И какими бы неприятными ни показались его выводы людям (в том числе людям демократических взглядов), находящимся внутри русского мира, ясность его формулировок не представляется оспоримой. Действительно, «если пристальнее рассмотреть черты «русского мира», каким он видится его идеологам и реализуется в ходе «специальной военной операции», то он весь состоит из «анти», из антитез миру как таковому, в том числе мирному состоянию бытия».
Название романа «Околоноля», написанного путинским идеологом Владиславом Сурковым в 2009 году под псевдонимом Натан Дубовицкий, представляется Михаилу Эпштейну точным именованием русского мира - как вращающегося и расширяющегося ноля: «Пустая воронка размером с самую большую страну мира, которая пытается втянуть в себя все, что ее окружает, и определяется не сама из себя, а лишь тем, чему она противостоит. За 2022 год российский социум мгновенно кристаллизовался в антисоциум, хотя этот процесс шел сотни лет».
В чем состоит суть антисоциума, каковым, согласно определению Михаила Эпштейна, является теперь социум России, «который строится на основах, прямо противоположных тем, что обеспечивают развитие цивилизации. Это круговая порука во лжи, воровстве, насилии, преступании всех законов. Это не просто отрицательная селекция, это отрицательность в самих устоях общества»?
Наиболее заметным признаком такового антисоциума Михаил Эпштейн считает то, что «Россия постоянно бунтует против мирового порядка, хотя не может создать порядка даже в самой себе. Подпольный человек у Достоевского наделен острым сознанием своей «самости», но при этом лишен большого творческого дарования и поэтому расходует себя на крупные и мелкие пакости другим, причиняющие наибольшие мучения ему самому. Россия — «подпольное» государство. Эта страна бросает всем вызов, дразнит, унижает, но при этом неспособна создать своей цивилизации, к которой по доброй воле потянулись бы другие народы. Трагедия России в том, что она недостаточно самостоятельна и созидательна, чтобы построить свою особую цивилизацию, которая могла бы соперничать с великими цивилизациями Запада и Востока. И вместе с тем она слишком обширна и горделива, чтобы стать частью других цивилизаций, смириться с подсобной ролью. Страна мучает себя и других — и в этом ее экзистенция, ее способ напомнить всем (и самой себе), что она жива. Без этого страдания она давно превратилась бы в мертвую пустыню, — только страдание, которое она причиняет другим и себе, оживляет ее, как и ее творцов, от Гоголя, Достоевского и Толстого до Платонова и Солженицына. Русская экзистенция — быть вопреки себе и другим, быть первой в (само)отрицании и (само)разрушении. Опасная и мучительная страна, делающая все для того, чтобы ее население разделилось на две неравные части: пропойц, воров, негодяев — и мучеников и святых».
Поскольку Михаил Эпштейн - профессор университета Эмори (США), ему приходится отвечать студентам, знающим о России в основном из произведений ее классиков Гоголя, Достоевского, Чехова, Замятина, Булгакова, Платонова, Зощенко, Солженицына, Шаламова, на простой вопрос: почему эта страна так несчастна? Ответ, впрочем, не представляется простым. По мнению автора, дело в том, что ложное чувство собственного величия сформировалось у этой страны в соответствии с размерами ее территории - притом, что на самом деле прямой корреляции нет и быть не может.
Трудно сказать, именно ли в этом причина, и во всяком случае понятно, что размеры страны - не единственное объяснение ее ложного самовозвеличивания. Однако следствия такового самовозвеличивания бесспорны, так как очевидны. Одно из таких следствий - антимораль, во всей красе явившая себя в действиях России в Украине.
Для характеристики русской антиморали Михаил Эпштейн обращается к бессмысленному слову «бобок», давшему название рассказу Достоевского, в котором описано кладбищенское бытие мертвецов:
«Вот это слово «бобок» и может послужить еще одним точным обозначением наступившей эпохи и восполнить пробел в социально-политической терминологии. Вся та публицистика, геополитика, законотворчество, которые обрушиваются на страну, вызывая приступы энтузиазма, — это, по сути, тот же «бобок». Лопающийся пузырь последнего вздоха отходящего исторического организма. «Бобок» — стиль 2010–2020-х, как декаданс — конца XIX века или авангард — 1910–1920-х гг. Это слово-клич, звук последнего бесстыдства, воинственной антиморали, когда уже все дозволено, потому что смерть все спишет».
Что слово это возникает в культуре именно из бормотания мертвецов, Михаил Эпштейн не считает случайностью. Он полагает, что России органически присуще антибытие - «онтоцид (от др. — греч. on, ontos — бытие + cide, убийство) — тотальное уничтожение всего сущего, война с бытием как таковым».
Пишет он и о православии в антимире, и о гопничестве как политическом факторе, и о природе ненависти: «Путинский режим выявил одну простую вещь: для ненависти не нужно никаких всемирно-исторических оправданий, в виде законов классовой борьбы, марксистского учения о базисе и надстройке и т. д. Ненависть питает сама себя. Это своего рода вечный двигатель. Он приводит в действие ядерную программу и всю технику массового уничтожения».
И естественно, что осознание русского мира как антимира, могущего привести к апокалипсису мир в целом, а не только русский, - это осознание требует глубокого переосмысления русской культуры. Михаил Эпштейн объясняет это так:
«У любой системы знаков: у денег, у языка, литературы, у культуры в целом, есть свойство, которое можно назвать «обеспеченностью». Это подобно золотому обеспечению валюты. На банкноте может стоять любая цифра, хоть триллион, но при этом ценность банкноты равна нулю, если она фальшивая. За последние десять лет, после захвата Крыма и начала агрессии против международного миропорядка, ощутимо полегчала русская культура. Все произведенное в России, оттуда исходящее, помеченное ее знаком, — резко удешевилось. Не только современная культура, а вся, на всем своем историческом протяжении, от древнего язычества, от призвания варягов, от крещения Руси… Почему? Ведь в прошлом ничего не изменилось. Порода дерева познается по растущим на нем плодам. <…> Т. Манн в «Докторе Фаустусе» (1946) раскрыл глубокие метафизические истоки того демонического вдохновения, охватившего нацистскую Германию. Вот и Россия с 2014 г. падает в такую историческую бездну, что ударяется о свое метафизическое дно. Политика перестает быть только политикой, поскольку задевает уже философско-религиозный нерв существования страны, начальные и последние смыслы: отчего, куда, зачем? Речь не о том, чтобы отменять классику, но чтобы в самих себе найти те корешки зла, которые прорастали через всю культурную почву страны».
При этом Михаил Эпштейн считает, что человек русской культуры вообще и ученый-русист в частности может и должен сейчас сделать очень много для понимания происходящего в России и того, как происходящее в ней и творимое ею может повлиять на мир в целом.
«Опыт пребывания в бездне особенно поучителен для окружающего мира: он в нее только заглядывает, а мы из нее выглядываем. Задача у всех, думающих и пишущих по-русски и о России, приобрела новую глубину. Раньше мы ходили кругами вокруг тряского, зыбучего состояния общества — что в годы застоя, что в постсоветские. Что-то вызывало тревогу, что-то надежду. Люди были послушно-забитые, но с высокими идеалами. Или они были циники, зато много работали и строили капитализм, т. е. по-своему служили прогрессу. Там было много оттенков серого, то светлее, то темнее, и мысль философа или кисть художника как-то увядали, вглядываясь в эти блеклые тона. А сейчас разверзлась такая пропасть, и таким повяло из нее мраком, что мысль устремляется в глубину этого «анти-», небытия в его чистейшем воплощении. Теперь все русисты поневоле еще и ничтоведы, специалисты по ничто. Мы находимся на передовой, откуда наступает Ничто, и никто не может знать достовернее, откуда грозит гибель человечеству, никто не может говорить с этой бездной на родном для нее языке».
В этой парадигме он пишет о русской Классике-Кассандре, которая напророчила России не только ХХ, но уже и XXI век, пытаясь при этом предостеречь российский социум (и не только социум, и не только российский) от многих ловушек и бездн. То есть пересмотр считавшихся незыблемыми основ, на которых стоит русская классическая литература, производится Михаилом Эпштейном не ради опровержения для опровержения или сбрасывания кого-либо с парохода современности, но именно потому, что сейчас уже очевидно, куда эти основы завели.
Так, например, вполне уже понятно, чего стоит знаменитая «тайная свобода», которую Пушкин считал священной и главной для художника.
«Выстрадав опыт раба, замыслившего несбыточный побег, в стихотворении 1836 г. Пушкин смиряется и оправдывает эту горькую участь высшей, духовной необходимостью. Он не просто разделяет две свободы, внешнюю и внутреннюю, но и решительно противопоставляет одну другой. Поразительно, что, войдя в возраст духовной зрелости, поэт как будто не понимает взаимосвязи двух свобод».
В ту же ловушку «тайной свободы» попадает в следующем веке и Блок, противопоставляя ее общественной свободе и называя стремление к этой второй «ребяческой волей, свободой либеральничать».
«Удивительная слепота перед ясной, как день, испытанной на собственном страшном опыте, связью внутренней свободы с внешней! - пишет об этом Михаил Эпштейн. - Неужели государственный деспотизм — самодержавного или большевистского толка — настолько давит на сознание поэтов, что мешает им опознать общественный гнет как предпосылку творческого?».
В этом разделе книги исследуется и самый страшный образ у Гоголя - бесовский, глубоко женственный и ведьмовский образ Руси в «Мертвых душах», «наполненный явными и скрытыми цитатами из демонических повестей Гоголя».
Под стать всему этому и русский язык. Именно его глубина, парадоксальность, точность дает возможность понять природу породившего его сознания.
«Есть у русского языка грамматическое свойство, которым он превосходит все европейские, — способность к образованию безличных конструкций. Русский язык предпочитает описывать действие, как если бы оно совершалось само по себе, некоей безличной силой, в отсутствие субъекта. «Мне хорошо спится». «Ему совсем не пишется». «Его переехало трамваем». «Парня убило снарядом». Это не мы пришли — это «нас занесло». Приведу суждение выдающегося лингвиста Анны Вежбицкой из ее работы «Русский язык», где она рассматривает структурно-мировоззренческие особенности русского языка на фоне других европейских. «Богатство и разнообразие безличных конструкций в русском языке показывают, что язык отражает и всячески поощряет преобладающую в русской культурной традиции тенденцию рассматривать мир как совокупность событий, не поддающихся ни человеческому контролю, ни человеческому уразумению, причем эти события, которые человек не в состоянии до конца постичь и которыми он не в состоянии полностью управлять, чаще бывают для него плохими, чем хорошими. Как и судьба».
Книга «Русский антимир» (а в нее входят также и знаковые интервью Михаила Эпштейна по этой теме, и его эссе и заметки о современности) не только афористична, но абсолютно трагична. Культурологическое исследование ясно показывает слишком глубокую укорененность в русском мире того, что и превратило его в антимир.
Исследователь констатирует это. А после знакомства с его исследованием становится понятнее, почему за отчаянной просьбой Гоголя «дай ответ!» о том, куда несется эта птица-тройка, следуют убийственные слова: «Не дает ответа». Пока она принесла Русь в антимир. Возможно преображение страны во что-то положительное или следствием этого полета станет апокалипсис, - неизвестно.