Издательство BAbookСергей Гандлевский. «Дорога №1 и другие истории»
Мы продолжаем публиковать книгу книгу Сергея Гандлевского «Дорога №1 и другие истории». Книга будет публиковаться долго, больше месяца. Напомним, что эту рубрику мы специально сделали для российских читателей, которые лишены возможности покупать хорошие книжки хороших авторов. Приходите каждый день, читайте небольшими порциями совершенно бесплатно. А у кого есть возможность купить книгу полностью – вам повезло больше, потому что вы можете купить эту книгу и еще три других, поскольку это четырехтомое собрание сочинений Сергея Гандлевского.
Читайте, покупайте, с нетерпением ждем ваши комментарии!
Редакция Книжного клуба Бабук
V. Разное
В поисках утраченного места*
“Река времен”, как сказано в грозном восьмистишии Державина, уничтожает “в своем стремленьи” все, кроме искусства; впрочем, спохватывается честный поэт, искусству, в конце концов, уготована та же участь.
Тщетное и сознающее собственную тщету сопротивление стихии забвения представляется значимым источником лиризма Александра Бродского. Акцент будто переносится с изделия на его обреченность – отсюда такая пронзительная элегическая нота: автор отказывает своему труду в древней надежде стать “выше пирамид” и “прочнее меди”. Он словно подыгрывает тлену, берет его в соавторы, создавая работы из наглядного библейского праха – необожженной глины – и обрекая их на возвращение в прах чуть ли не на глазах публики. Будто включает время на ускоренную перемотку.
Есть художники с душой, сродни детскому двуликому Янусу, Тяни-Толкаю, – наполовину обращенной вспять, в сторону личного золотого века с его утраченными декорациями и реквизитом. Неприкосновенный запас первых и отрадных жизненных впечатлений, вроде вкуса прустовского размоченного в чае печенья, постоянно вдохновляет таких авторов.
Там в глубине двора неладно скроенная голубятня. Там – доминошники в кепках и стук костяшек вперемешку с замысловатой бранью. Там прочие реликтовые дворовые звуки полувековой давности – велосипедный звонок, вопли точильщиков, старьевщиков, стекольщиков и не реже двух-трех раз в год сиплый похоронный оркестр, перебиваемый слободскими причитаниями. (Этот гомон в наши дни сменила сорвавшаяся на крик сирена автомобильной сигнализации.) Еще – кривое зеркало у зоомузея на бывшей улице Герцена. Телефонные будки с пурпурным нутром, бывало наполненные гулом твоего молодого сердцебиения… Перечня утрат с лихвой хватает не на одно приятельское застолье.
Правда, изредка прошлое подает тайный знак, будто мельком встречается с тобой в толпе глазами. Почти сорок лет назад огненный кобель колли заведующей музеем-заповедником “Ферапонтово”, москвички родом, смотрелся в северной глухомани диковиной. Десятилетия спустя я наведался в те же края уже туристом, а не сезонным экскурсоводом. У монастырских стен бродила стая дворняг, в одной из них мой наметанный взгляд различил черты шотландского пращура. И меня на мгновенье тряхануло разрядом времени.
Сходным образом действует на меня искусство Александра Бродского. Он вообще наделен каким-то чудесным даром воскрешения памяти, даже непроизвольным. Однажды новогодней ночью на даче, построенной моим покойным отцом, Саша воткнул в снег с дюжину свечей – для праздничности. Когда я вышел под утро на крыльцо, из последних сил горели лишь пять, образовав W – созвездие Кассиопеи, которому давным-давно выучил меня отец. Я, собственно, и вспоминаю его всякий раз, задирая голову к небу в ясные ночи или (как он и предрекал) замечая на тротуаре люки МосГаза с отцовскими инициалами…
Сближать людей – одна из доступных рассудку задач искусства, даже миссия. Особенно драгоценен такой разговор по душам во времена, вроде нынешних, когда цивилизация дает трещину, и из-за различия опыта и быта двух-трех смежных поколений соотечественники внезапно делаются друг другу чуть ли не иностранцами – и взаимопонимание и сочувствие важны, как никогда. Справедливо считается, что ностальгический трепет над вещдоками прошлого – преимущественное право лирической поэзии: Все меньше тех вещей, среди которых / Я в детстве жил, на свете остается… (Арсений Тарковский); Здесь дом стоял. И тополь был. Ни дома, / Ни тополя… (Иван Елагин); Мы, оглядываясь, видим лишь руины… (Иосиф Бродский) – примеров прорва. Но чтобы составлять поминальные списки утраченных предметов и явлений и тем самым поддерживать связь времен, лирике, получается, вовсе не обязательно быть именно словесностью – это удается и Александру Бродскому, художнику и архитектору.
Виды родных мест, пейзажи и строения, сильно вовлечены в биографию человека, и здешнему уроженцу бывает затруднительно даже спустя годы судить эту среду обитания беспристрастным эстетическим судом – она под покровительством памяти. Можно разочароваться в книге, которой зачитывался в отрочестве, или краснеть в темноте кинозала от неловкости перед спутником, зазванным на любимый тобой в молодости фильм, но вряд ли кому-нибудь разонравится двор, где играл и шкодил сызмальства – с его всенепременным городским сумасшедшим, бабаханьем выбиваемых ковров и резким запахом зазеленевшего тополя, на который тебе предстоит “делать стойку” до скончания дней.
У всего на свете свой срок годности, это в порядке вещей, но отечественному быту и городу (как, впрочем, и многому другому) в последнее столетие не поздоровилось. Десятилетиями традиционный городской уклад и облик сводила на корню бесчеловечная альтруистическая утопия, последние четверть века – человеческий, слишком человеческий эгоизм. И, словно празднуя чью-то окончательную победу над увечной столицей, пять месяцев в году ее мостовые посыпают крупной солью – так некогда ассирийцы мстительно солили землю покоренных городов. Этому обезличенному натиску кустарь Бродский противится всем своим существом и особым талантом – одушевлять неодушевленные предметы. Поразительное умение! Кажется, поверти он в руках любую пластмассовую единицу ширпотреба, та, каким-то загадочным образом, избавится от собственного ничтожества и сделается признаком жизни – утварью с обаянием ручной работы.
Вот бы городской среде не знать грубого вмешательства с привкусом живодерни, а жить себе и жить, а если умирать, то не под ножом бульдозера, а своей смертью. Чтобы город рос, дряхлел, обновлялся и лепился, точно обжитая несколькими поколениями дача: мансарды, терраски, галереи и лестницы… Чтобы печальным символом московских холмов не возвышались семь гигантских груд строительного мусора.
Исторические аналогии – разрушение Рима, Парижа и т. п. – слабое утешение, как всякая чужая напасть: жизнь-то у каждого своя и всего одна. Не сильно ошибется и тот, кто спишет печаль Бродского отчасти на возрастные обстоятельства. Что правда – то правда. Наше поколение потихоньку-полегоньку, но, как говорится, едет с ярмарки. Тогда, тем более, может захотеться в свой черный или, наоборот, в один прекрасный день лишний раз удостовериться в пережитом и для наглядности устроить себе экскурсию по своим же детству, отрочеству, юности, запечатленным в облике улицы, переулка, проходного двора, знакомца-тополя, родительского дома, подъезда и окна. Чтобы что? Чтобы вдруг оторопеть и усомниться в собственном существовании, обнаружив вместо того, ради чего пришел, нечто неузнаваемое или даже невообразимое?.. Ни тополя, ни дома. И ни одна собака не вильнет хвостом при твоем появлении.
Александру Бродскому – и в профессиональном его качестве, и в частном общении – несвойственно брюзжание в адрес новых времен и нравов. Он не в ладу с иронией, этим весельем разочарованных, зато в его работах нередко сквозит юмор. Какой бы то ни было осудительный уклон чужд Бродскому в принципе. Клеймить и негодовать не его специальность – он занят подробным прощанием и жалостью к преходящей жизни.
Это, конечно, старая, как мир, песня, которая, однако, всегда кстати. Поскольку каждый “век шествует путем своим железным” и маленьких людских сантиментов в расчет не принимает. И все же культурная память, даже когда ее основная тема – собственная гибель, упрямо теплится, как те дачные свечки. Поэтому и нынешняя выставка, вопреки зрелищу, представшему взору публики, обнадеживающе названа автором Infragile – несокрушимое.
По случайному совпадению, мастерская Бродского находится вблизи бывшей Можайки, где прошли первые пятнадцать лет моей жизни. Так что меня каждый поход к нему в гости настраивает на предсказуемый лад. Когда-то, довольно давно, здесь можно было смотреть на медленные воды Москвы-реки, еще вовсе сельской с виду – с отмелями, мостками и умопомрачительным запахом речной прели, – и избитый, но точный образ реки забвенья, символа невозвратной утраты, понятное дело, не приходил в стриженную под полубокс голову.
2013
* Этот очерк написан для каталога, увы, несостоявшейся выставки моего товарища, замечательного архитектора и художника Александра Бродского.
Купить книги Сергея Гандлевского
Том I | Том II | Том III | Том IV
