Анна БерсеневаМОЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРЕМИЯ. ВАСИЛИЙ КРАСНОПЁРОВ
НЕОПРОВЕРЖИМАЯ СИЛА
Выход в свет книги Василия Краснопёрова «Анатомия «кремлевского дела» (М.: Издательство АСТ : CORPUS. 2025) - без сомнения, важное событие для российской исторической науки. В этом 800-страничном труде произведен буквально пошаговый хронологический анализ «кремлевского дела» 1935 года, и сделано это с ошеломляющей достоверностью. Ни одного факта, не подкрепленного архивными источниками. Знакомые каждому, кто работал в архивах, сноски вроде «Ф. 558. Оп. 11. Д. 728. Л. 67–107» - практически на каждой странице книги. Причем многие документы, хранящиеся в фонде Ежова и в личном фонде Сталина в РГАСПИ (Российском государственном архиве социально-политической истории), публикуются впервые. Этим труд Василия Краснопёрова выгодно отличается от множества бывших доступными до сих пор произведений о сталинской эпохе, и специалисты, занимающиеся этой темой в университетах и исследовательских центрах всего мира, без сомнения, оценят его фундаментальность.
Но оценить масштаб сделанного должны не одни лишь профессионалы. И ценность этой книги состоит не только в использовании уникальных исторических документов. Василий Краснопёров показал с убийственной ясностью, что представляла собою политическая жизнь (если здесь вообще применимо такое определение) времен сталинской диктатуры. «Кремлевское дело», не продлившееся и двух месяцев, оказалось той каплей, изучая которую, можно понять океан. И автор книги дал читателям такую возможность.
Чем было это «кремлевское дело», молниеносно «расследованное» чекистами?
«На первый взгляд дело это — лишь одно из бесконечной череды чекистских фальсификаций. Но оно всё же выделяется из общего ряда тем, что сам вождь Страны Советов стал его инициатором и с его помощью расправился с одним из впавших в немилость действующих членов высшего руководства — Авелем Сафроновичем Енукидзе, которого никак нельзя было пристегнуть к оппозиционерам, уже давно подвергавшимся репрессиям. Впрочем, через два года возможностей объявить кого угодно кем угодно будет в достатке, и Енукидзе уничтожат уже физически. “Кремлевское дело” пришлось на промежуточный период между убийством Кирова, положившим начало новой волне репрессий, и теми событиями, что впоследствии стали именоваться “1937 годом” или “Большим террором”. Бессмысленная расправа с секретарем ЦИК СССР, не представлявшим для Сталина никакой опасности, обернулась чудовищной трагедией более чем для сотни человек. Одних убили, другим сломали жизнь попросту ни за что — как это часто бывает, когда речь идет об “интересах безопасности государства”, а на деле — о прихотях страдающего паранойей диктатора».
Об Авеле Енукидзе все знавшие его вспоминают примерно одинаково: любил хорошо пожить, хорошо поесть и выпить, провести время в обществе красивых женщин, не имел никаких политических амбиций. Работник аппарата ЦИК СССР Михаил Презент вспоминал, как в 1929 году, вернувшись из Германии, где поправлял здоровье, посвежевший и похудевший Енукидзе «поехал домой, переоделся, переменил европейский вид на рубашку и сапоги и пошел на пленум ЦК, куда попал к последнему голосованию. Пришел, когда подымали руки, и поднял руку».
Аналогичный его портрет нарисовал в своих воспоминаниях Лев Троцкий: «Енукидзе был политически второстепенной фигурой, без личных амбиций, с постоянной способностью приспособляться к обстановке… человек доброй души… Оратором он не был, но русским языком владел хорошо и, в случае нужды, мог сказать речь с меньшим акцентом, чем большинство грузин, включая Сталина. Лично Енукидзе производил очень приятное впечатление — мягкостью характера, отсутствием личных претензий, тактичностью. К этому надо прибавить еще крайнюю застенчивость: по малейшему поводу веснушчатое лицо Авеля заливалось горячей краской… К тому же у Енукидзе, как сказано, не было никаких политических претензий. Руководству партии он доверял полностью и с закрытыми глазами. Он был глубоко предан Ленину, с оттенком обожания, и — это необходимо сказать для понимания дальнейшего — сильно привязался ко мне. По своему характеру, главной чертой которого была мягкая приспособляемость, Енукидзе не мог не оказаться в лагере Термидора [то есть Сталина. — В. К.]. Но он не был карьеристом и еще менее — негодяем. Ему было трудно оторваться от старых традиций и еще труднее повернуться против тех людей, которых он привык уважать. Чего же он (Сталин) еще хочет? — жаловался Енукидзе [Л. П. Серебрякову. — В. К.]. — Я делаю всё, чего от меня потребуют, но ему всё мало. Он хочет еще вдобавок, чтобы я считал его гением».
За несколько месяцев до начала «кремлевского дела» коменданту Кремля поступили три доноса (они хранятся в архиве Ежова) на кремлевских уборщиц. Простые женщины сплетничали между собой про Сталина - про его лишний вес, зарплату и прочее в этом духе, и одна из них якобы сказала, что он «убил свою жену. Он не русский, а армянин, очень злой и ни на кого не смотрит хорошим взглядом. А за ним‑то все ухаживают. Один дверь открывает, другой воды подает и т. д.». Поскольку управлением обширными кремлевскими бытовыми делами занимался Енукидзе, о сплетничающих уборщицах было доложено ему. Он решил руководствоваться народной мудростью про сор из избы и не дал делу дальнейшего хода. Но не тут-то было. Доложили Сталину - и о сплетнях, и о решении Енукидзе. Вождь обиделся - и началось. Арестовали 11 кремлевских уборщиц, допрашивали их родственников, другой обслуживающий персонал. Самое поразительное, что Сталин лично читал протоколы этих допросов, делал пометки на полях, комментировал «показания» перепуганных женщин. Чем занимался владыка шестой части суши!..
Однако толку не вышло: ничего кроме женской болтовни из всего этого не вырисовывалось, состряпать дело было невозможно. «Но чекисты чистых рук не опускали, - пишет Василий Краснопёров, - горячие сердца продолжали размеренно биться, а холодные головы настойчиво искали решения. И оно нашлось: каким‑то образом следствие вышло на библиотекарш Правительственной библиотеки».
Сразу выяснилось, что библиотека эта частично укомплектована «чуждыми элементами» из дворянских и буржуазных кругов. И как могло быть иначе: для систематизации зарубежной периодики, поступавшей в Правительственную библиотеку, требовалось знание иностранных языков, а классово правильные комсомольцы такими знаниями не обладали, так что приходилось брать на работу классово чуждых. Енукидзе с его склонностью смягчать углы и гасить конфликты старался защищать их от нападок, так как понимал, что иначе работа библиотеки будет парализована. Но бдительных товарищей вокруг было с избытком. И первоначальных доносов на библиотекарш тоже оказалось достаточно. Вот, например, сотрудник Особого сектора ЦК (секретариата Сталина) давно обратил на них внимание.
«Аккуратно и грамотно изложил Степан Никитич суть дела: работая в Правительственной библиотеке в вечерние часы, стал он невольным свидетелем творившихся там безобразий. А именно — непорядка в работе с “буржуазной” прессой. Вопреки распоряжению заведующей библиотекой Соколовой некоторые сотрудницы занимались разборкой иностранной прессы во внеурочное время (по вечерам) и даже забирали некоторые материалы на дом под смехотворным предлогом “повышения квалификации”. Узнав об этом, Степан Никитич задумался: ведь “материал использовывается в какой‑то форме и для чего‑то”. Ох, нехорошо… Но опытный секретчик не растерялся, он знал, как вывести врага на чистую воду: «Я попытался очень осторожно выяснить — кто из сотрудников библиотеки занимается обработкой материала, и оказалось, что работает определенная группа и систематически».
Степан Никитич был не одинок в своей борьбе за соблюдение рабочего регламента. «Простая, чистая и незамутненная зависть прикрывалась лицемерными фразами о “дисциплине” и аналогичных неосязаемых сущностях», - пишет автор.
И далее - бесконечные допросы библиотекарш, которых арестовывают одну за другой. Василий Красноперов систематизировал протоколы этих допросов и показал происходящее так, что читатель медленно и неотвратимо погружается в абсурд такого масштаба, который не привидится в кошмарном сне. Пересказать все это невозможно - это следует именно читать последовательно. Тогда становится понятно и зримо, как возникает, разрастается, охватывает сотни людей адская грибница, возникшая из… Да из ничего, буквально из ничего. Из обиды Сталина на реплику уборщицы. Кстати, незадолго до «кремлевского дела» Сталин разглядел на картине, где изображались похороны Кирова, рядом со своим ликом некий силуэт, который показался ему черепом скелета. Напрасно художник оправдывался, что всего лишь проступил сквозь краску первоначальный набросок, напрасно каялся в том, что недостаточно хорошо этот набросок закрасил, так как работа была срочная. Товарищ Сталин заподозрил неладное - и судьба художника была решена. В ближайшее время художник этот («еще немного — и художники, вооружившись кистями и мольбертами, пошли бы на Кремль») пригодился для «кремлевского дела», к которому подтягивали все большее число «выявляемых» чекистами террористических групп - угнездившуюся в кремлевской комендатуре, молодежную, состоящую из сотрудников, которых отправляли на учебу в США… Всего таковых групп из воздуха сотворили пять.
Да, дело уборщиц, сплетничавших о смерти жены Сталина, и библиотекарш, неправильно работавших с иностранными газетами, на глазах приобретало характер террористического заговора. Библиотекарши, оказывается, намеревались проникнуть в квартиры членов ЦК и лично товарища Сталина, чтобы их отравить. Яда у них, правда, не нашли, но никто и не искал: для терроризма в сталинском изводе вещественные доказательства не требовались, поскольку «задачей следствия было отнюдь не раскрытие совершенного преступления, а его сочинение, изобретение, то есть демонстрация того, что вымышленные “хозяином” вражеские действия действительно имели место; поэтому можно констатировать, что у следствия изначально имелась определенная заданная руководством цель и, соответственно, некая, пусть на первых порах весьма нечеткая и неконкретная, схема “преступления”, под которую подгонялись показания подследственных».
Далее Василий Краснопёров пишет:
«Чекисты сами же придумали пять “террористических” групп, заставили Муханову (одна из арестованных библиотекарш. - Т.С.) подписать выдуманные ими показания, угрожая расстрелом, а теперь использовали эти фантазии для давления на других подследственных. Все это напоминало литературную форму под названием fixup novel, хорошо известную любителям фантастики. Крупноформатное произведение создается из серии произведений малой формы — рассказов, до тех пор не связанных между собой. Для этого в повествование добавляется связующий материал, иногда — обрамляющий сюжет. Сами рассказы редактируются для придания итоговому произведению целостности и для устранения противоречий. Считается, что эта литературная форма зародилась в середине 1940‑х годов в Америке — в жанре научной фантастики. Но, как видим, на самом деле чекисты, неустанно трудясь на ниве фантастики ненаучной, изобрели эту форму раньше. К тому же советские труженики протокола были вынуждены руководствоваться более строгими рамками — им не разрешалось редактировать свои старые произведения (кроме совсем уж исключительных, единичных случаев). Поэтому им приходилось более тщательно продумывать “обрамляющую конструкцию”. Но зато можно было отбросить литературные украшения (на жаргоне чекистов — “беллетристику”). Поэтому ввод нового сюжета мог быть оформлен с помощью всего лишь двух-трех предложений».
«Вводные сюжеты», ответвляясь от основного, возникают и в самой книге. Их всего несколько на огромный том, но автор вводит эти сюжеты в текст так органично и мощно, что, давая представление об атмосфере в стране, они и сами по себе производят разящее впечатление. Так, один из обвиняемых, С. Раевский, которому посчастливилось выжить, впоследствии написал воспоминания. Василий Краснопёров пользовался ими для работы, но, как и автора этих воспоминаний, его поразила история, как будто бы не имеющая к «кремлевскому делу» прямого отношения.
С. Раевский описывает свое знакомство в Ухтпечлаге, куда он был отправлен после вынесения приговора по «кремлевскому делу», с Верой (Вероникой) Крушельницкой - милой, обаятельной молодой женщиной, которая должна была уже выйти на свободу по отбытии срока. Она собиралась заключить брак с архитектором Захаром Приставкой, тоже из зэков, и была на последнем месяце беременности, когда ей и ее мужу вдруг были предъявлены обвинения в антисоветской агитации в лагере. Милосердные чекисты дождались ее родов, и немедленно после этого она была расстреляна. Новорожденного ребенка разрешили забрать ее родителям, которые сразу были отправлены в ссылку. «Эта гибель была для меня, пожалуй, самым тяжелым впечатлением из всего, что пришлось увидеть в годы неволи», - приводит автор слова С. Раевского.
Число «вводных сюжетов» увеличивалось в «кремлевском деле» стремительно с каждым из тех немногих дней, которые отведены были на его «расследование».
«Пока чекисты в поте лица вымучивали показания из подследственных, в среде высших партийных проверяльщиков обширного хозяйства Енукидзе тоже шла напряженная деятельность. Руководить этой деятельностью был поставлен неутомимый и юркий Николай Иванович Ежов».
Уже было решено подверстать под «кремлевское дело» и расправу со Львом Каменевым.
То же, что всплывает в протоколах допросов несчастных библиотекарш и связанных с ними родством, дружбой или знакомством людей, подвернувшихся под руку фальсификаторам, производит неизгладимое впечатление… Истории жизней этих женщин, их образы создают эпическую картину советской жизни тех лет вообще и «существования “бывших людей” в СССР 20–30‑х годов. Просто из‑за происхождения в категорию “бывших” попадали вполне молодые люди из поколения 20–30‑летних, - пишет автор. - Пытаясь вписаться в новую жизнь (а это прежде всего означало службу в советских учреждениях или труд на советских промпредприятиях), они постоянно находились под угрозой всевозможных “чисток соваппарата”».
Из того, что рассказывают о Екатерине Мухановой ее запуганные «подельницы» и что вынуждена рассказывать о себе она сама, вырастает трагическая картина того, как эта запертая в советском обществе молодая дворянка в отчаянии пишет «упаднические» стихи, пытается забыться кокаином, лихорадочно учит персидский язык, потому что кто-то сказал, что сотрудниц Правительственной библиотеки якобы могут командировать в Персию и она надеется таким образом навсегда вырваться из СССР…
Протоколы допросов библиотекарши Нины Розенфельд дают жуткую картину того, как ломают эту женщину, вынуждая ее оговаривать мужа и сына, которые якобы высказывали террористические намерения, и как то же самое говорят о ней на допросах муж и сын, тоже арестованные…
Все это чистый слом воли угрозами и обманом - на тех допросах не применялось физическое воздействие.
Что такой же слом был произведен и с 20-летней Лёной Раевской (урожденной княжной Урусовой), тоже работавшей в библиотеке, становится понятно только по записи ее последнего слова на суде, который состоялся по результатам всего этого «следствия» - когда она категорически и абсолютно убедительно опровергла все предъявленные ей обвинения, заявив, что они высосаны из пальца.
Никакая убедительность, впрочем, не помогла никому. Двое обвиняемых были приговорены к расстрелу сразу, всех остальных два года спустя собрали по лагерям и тюрьмам, сообщили им, что они, оказывается, не только намеревались отравить Сталина, но и готовили вооруженный переворот, - и расстреляли, уже не возясь со следствием.
Материалы же «следствия» 1935 года отлично пригодились Сталину, чтобы рассказывать французскому писателю Ромену Роллану, «полезному идиоту», приглашенному в СССР и восхищенному этой волшебной страной, о том, как кремлевские библиотекарши намеревались проникнуть в квартиры членов ЦК с ядом и как поэтому приходится настраивать весь советский народ на поголовную бдительность.
«Дела о покушении на Сталина и других вождей были, что называется, поставлены на конвейер, - пишет Василий Краснопёров. - С началом войны заговорщическая деятельность в Кремле прекратилась — до лучших времен».
Каковые и наступили сразу после победы. Будущее «дело врачей», которые, как выяснится, тоже намеревались убить руководителей партии - чем же еще могут заниматься врачи! - станет тому свидетельством.
Если в начале чтения «Анатомии «кремлевского дела» еще может явиться мысль: «Ну зачем широкому читателю знать такие тонкости, зачем ему столько фамилий канувших в Лету ноунеймов, зачем подробности всех «преступлений», придуманных для них чекистами, и подробности об этих чекистах, о доносчиках и партийных функционерах разного пошиба?» - то по мере погружения в книгу этот вопрос отступает перед мощью симфонии зла, звучащей на ее страницах. Совершенно неопровержимого зла, которое Василий Краснопёров сделал зримым. И, опять-таки по мере чтения, начинаешь догадываться, что автор не просто представил читателям гигантский массив документов и сведений, но создал с его помощью собственный оригинальный художественный метод, без которого такой массив был бы неизлагаем и не мог бы так заворожить читателя.
Симфония зла преображена Василием Краснопёровым в симфонию правды. Поклонникам Сталина, диктатуры, чекизма и прочего подобного не отменить этой правды не только потому, что среди них в избытке лживые пропагандисты с дешевым публицистическим пафосом, но нет исследователей такого уровня, - но и потому, что правда явила себя в этой книге с такой силой, которую дает только искусство. Единицей этой художественной силы Василий Краснопёров сделал неопровержимый документ. 
