Дмитрий Губин. Германия, где я теперь живу

Дорогие читатели!

Мы продолжаем публиковать книгу Дмитрия Губина «Германия, где я теперь живу». Книга будет публиковаться долго, больше месяца. Напомним, что эту рубрику мы специально сделали для российских читателей, которые лишены возможности покупать хорошие книжки хороших авторов. Приходите каждый день, читайте небольшими порциями совершенно бесплатно. А у кого есть возможность купить книгу полностью – вам повезло больше, потому что вы можете купить эту книгу еще и в аудио версии. Книгу совершенно замечательно прочитал сам автор.

Читайте, слушайте, с нетерпением ждем ваши комментарии!

Редакция Книжного клуба Бабук

Эту главу я начинаю писать в Берлине. А закончу — надеюсь, днем позже, в скоростном поезде ICE, увозящем меня из этого тревожного города в Баварию. Если поезд опоздает (а ведь наверняка опоздает), я точно успею ее дописать.

Большинство моих друзей и знакомых обожают Берлин. Вольф тоже любит Берлин. «Чтобы быть русским писателем в эмиграции, нужно иметь среду для пребывания русским писателем в эмиграции», — сказал он мне как-то, когда у нас в разговоре в очередной раз возникло чеховское из «Трех сестер»: «В Берлин! В Берлин! В Берлин!».

Разговор случился, когда я пересказал Вольфу беседу с одним немцем, рекомендовавшим мне представляться в Германии как «Russischer Schriftsteller im Exil», «русский писатель в изгнании». Это в Германии сразу всем понятно. «Изгнанники» — это те, кто уехали вынужденно. Это не эмигранты. Немцы разницу видят, поскольку для них эмиграция — норма. Многие переезжают из страны в страну. Но для русских разницы между изгнанием и эмиграцией нет. Любой отъезд для русских до сих пор подразумевает протест: политическое, экономическое, творческое, социальное, сексуальное инакомыслие…

Я в который раз соглашаюсь с Вольфом. Берлин 2020-х — это и правда питательная среда для русского писателя в изгнании. Такая же, какой Берлин был для изгнанников 1920-х: Набокова, Цветаевой, Ходасевича, Шкловского, Белого, Ремизова, Алданова, — а всего примерно трехсот тысяч русских изгнанников, благодаря которым берлинский район Шарлоттенбург быстро прозвали Шарлоттенградом. Вот и в этот приезд в Берлин я со всех сторон слышу: «Ты в курсе, открылся новый русский книжный магазин?! Ты уже был там?!» И только режиссер Кирилл Серебренников презрительно цедит по поводу этой ажитации: «Да пора бы уже на немецком книги читать!»

Я ничего не имею против встреч в русской берлинской среде — для меня это как американская среда для Хемингуэя в Париже. Однако, в отличие от Хемингуэя в Париже, я не люблю Берлин. В Берлине мне неуютно. Берлин слишком похож на Москву. Особенно бывший Восточный Берлин — с его унылыми, как учебник по научному коммунизму, проспектами, такими же бесчеловечными в своей бесконечности однообразных советских домов, как СССР. Я пять лет в Москве учился, а позже четверть века работал, но так и не смог привыкнуть к ее советскому уродству. К тому же Москва слишком велика для любви. Слишком полна суеты и презрения к тем, кто не успешен. И почти лишена старых камней. По Москве невозможно гулять. Москва — цепочка оазисов-резерваций, неважно каких, деловых, ресторанных или театральных, но вне которых жизни нет.

У Берлина все те же свойства. Берлин откровенно, болезненно некрасив. Пренцлауэрберг архитектурно неотличим от Вильмерсдорфа или Кройцберга («дома одинаковые, как чемоданы», — писал о Берлине в «Zoo» Шкловский), как одинаковы и торчащие внутри районов-китцев унылые церкви, все как одна из постного красного кирпича. Правда, в Берлине, в отличие от Москвы, в затылок не упирается пистолет с растиньяковским требованием успеха. Берлин мирволит бедным, здесь горе мыкать не стыдно.

Когда я спросил русскую правозащитницу и изгнанницу Олю Романову [1] «что значит быть берлинцем?», она ответила так. Быть берлинцем — это точно знать, кому из попрошаек в своем районе сколько подавать и подавать ли, поскольку тем из них, кто пытается что-то делать (петь, плясать или продавать газеты) не подавать — грех. Быть берлинцем — значит иметь знакомых наркош, и оставлять монетку тем, кто тебе симпатичен. Быть берлинцем — значит быть предупрежденным знакомым наркошей о запланированной облаве, что важно, потому что все в Берлине так или иначе какие-то вещества потребляют[2].

Я понимаю такую жизнь, но меня она пугает. Я прихожу в отчаяние от неизменно неубранных берлинских тротуаров, скверно и криво уложенной плитки[3], вечно разоренных урн с мусором; бесконечно вспоротого асфальта на бесконечно ремонтируемых дорогах, выбивающегося из расписания транспорта, входов на станции U-Bahn посреди проспектов (да, чтобы попасть в метро, нужно дождаться зеленого светофора: logisch und praktisch, не так ли?!) В Берлине отнюдь не норма то доброжелательное добродушие, к которому я успел привыкнуть в Баварии. Берлин пугает меня узаконенностью жизни под чертой. Курьеры в Берлине не оставляют пакетов у двери в подъезд (своруют!), а у моего знакомого в раздевалке спортзала на Александрплатц спёрли новенькие кроссовки.

Помню свой первый приезд в Берлин по работе. На площади у Hauptbahnhof, центрального вокзала — трое полицейских. Перед ними разгуливает, разговаривая сам с собою, мужик с седою бородой и оранжевым конусом с парковки, который он нахлобучил на голову вместо шапки. На автобусной остановке другой мужик, уже чернобрадый, истерично орет в телефон с диким акцентом: «Scheiße! Scheiße!! Scheiße!!!»[4] Он орет и в автобусе. На него косятся, но не больше, чем на мужика с конусом на голове.

Эти люди не фрики, типа аугсбургского Кёнига или крашеных во все цвета радуги мужчин в леопардовых шубах и каких-нибудь кружевных розовых панталонах в берлинском гей-районе Нолле. Это вестовые безумия, которое в немецкой столице прописано на постоянной основе. Безумия много, с ним сталкиваешься каждый день по нескольку раз. К нему привыкаешь, начинаешь считать нормой, начинаешь посмеиваться над вздрагивающими баденцами, баварцами или обитателями окраинного района Шпандау, играющему в Берлине роль московских Химок: а, провинциалы!

Но все-таки я не люблю Берлин не за это.

А за то, что все, кто в Германии претендует быть smart & sexy (и берлинцы прежде всего), просто обязаны разделять убежденность в том, что Берлин — это wow и cool, что он (извиняющимся тоном) бедный, но (горделиво) сексуальный, и что он тебя тоже затянет в свою орбиту, и ты полюбишь берлинское расхлябанное раздолбайство, и стерпишься-слюбишься с грязью и неприбранностью, иначе ты не будешь никаким cool… Даже Лондон позволить себе не любить можно, даже (о ужас!) Нью-Йорк. Но если ты не любишь Берлин, то ты — полное дно. Ты какой-нибудь шваб. А над южанами в Берлине издеваются без оглядок на политкорректность, и огромную надпись на автобусе «Liebe Schwaben, wir bringen euch gerne zum Flughafen» («Дорогие швабы, мы счастливы отвезти вас в аэропорт») здесь можно встретить запросто.

«Бедным, но сексуальным» (arm, aber sexy) назвал Берлин в 2003 году тогдашний городской правящий бургомистр[5] Клаус Воверайт[6]. Красиво выкрутился из постыдно-уникального для города (и бургомистра) положения, состоящего в том, что Берлин тогда был чуть не единственной столицей мира, чей вклад в экономику своей страны — отрицательный. С момента падения берлинской стены к тому моменту прошло уже 13 лет, и никакими издержками процесса объединения двух страны этот феномен было не объяснить. Даже в 2015 году, если бы Берлин вдруг провалился в тартарары, подушевой ВВП в Германии от этого увеличился бы на 0,2%! В то время как, если бы с карты мира исчезли Афины, Париж или Лондон, провинциальные грек, француз или англичанин обеднели бы соответственно на 19,8%, 14,8% и 11,1%!

То есть всюду в мире столицы — финансовые, экономические драйверы своих стран. Но не в Германии.

Но самое некрасивое в лукавой формуле бургомистра Воверайта даже не в этом. «Бедный, но сексуальный» — это ведь так мило, верно? Юноша бледный со взором горящим… А теперь попробуйте заменить «бедный» на любой из синонимов, который обозначает проявление бедности применительно к городу. «Грязный, но сексуальный». «Неподмытый, но сексуальный». «Неподметенный, но сексуальный». Как-то кисловато звучит, не находите?

Так вот: я не люблю Берлин не потому, что жизнь здесь — это жизнь в некрасоте, неустроенности, необихоженности, замусоренности, неподметенности и, честно говоря, часто попросту в Scheiße. А потому что жизнь в Берлине — это гордость за именно такую жизнь. Апология Scheiße. Во всех смыслах. Это как бы позволение не менять белье, ходить в несвежем. То есть скверно не то, что лукавый бургомистр придумал когда-то оправдание своей скверной работе, растлевая горожан. А то, что берлинцы с радостью поддались этому растлению, формулу подхватив.

Когда-то, вернувшись с одного из греческих островов, я написал в фейсбуке, что стульчаки в местных сортирах — это стульчаки Шредингера: с равной степенью вероятности они тебе могут в ближайшем сортире встретиться — или не встретиться. А мне в ответ прогрессивные люди дали гневную отповедь, что неправильно ждать от Греции Баварии, потому что тогда незачем ехать в Грецию. После чего я резко усомнился в их прогрессивности. Ибо нефиг оправдывать свинство местной историей и культурой.

Так вот, Берлин — это пример оправдания грязи местной культурой. Вот этим «мы бедны, но сексуальны» («чистенькими нас всякий полюбит, а ты нас грязненькими полюби!») Грязь с трудом, но еще можно как-то принять на задворках Европы. Но Берлин — самый что ни на есть европейский центр. Однако это центр, который не просто позволяет себе неподстриженные газоны, скверно работающий транспорт и замусоренные набережные, так ведь еще и эдак кокетливо поводит плечиком по поводу этого безобразия.

Грязное белье не обязательно является спутником левачества, молодости или сексуальности. Район Нойштадт в Дрездене, дико напоминающий Петербург[7], — юн и безумно сексуален. Но он ухожен. Он следит за собой.

Гамбург — город с не меньшими традициями левачества, чем Берлин, а по жесткости городского устройства, со всеми его сквотами, самопровозглашенными коммунами и противостоянию полиции, так даст Берлину сто очков вперед. Когда мы с Вольфгангом сидели в гамбургской кнайпе, рюмочной «Zum goldenen Handschuh» («У золотой перчатки»), насмотревшись перед тем одноименного фильма Фатиха Акина, у нас было ощущение, что съемки продолжаются. Вокруг нас выпивали люди с выгрызенными всеми пороками мира лицами, зал плавал в табачном дыму, у входа в сортир встречала надпись «Ficken und Lecken 1,90 Euro» (переведите сами). Но на набережных была идеальная чистота…

Вот в силу всего этого я и не люблю Берлин. Впрочем, справедливости ради должен сказать, что мое отношение к этому городу окончательно не устоялось. Оно несколько истерично и порой довольно сильно скачет. Ясно одно — что любви с первого взгляда не было и уже не будет. Опять же, в этом смысле Берлин очень похож на Москву, которая тоже некрасива и тоже Вавилон. Вон, на набережной берлинского Ландверканала доносится в ночи музыка из какой-то одноэтажной развалюшки-сарайки. На ступеньках сарайки чирикают черноглазые девчонки. «Ого, — подмигиваю им я, — да у вас тут дискотека?!» — «Да, — отвечают, — только мужчинам сюда нельзя». — «А! Лесбийская дискотека?» — «Нет, мусульманская!»

Я иду дальше и вскоре промокаю под начинающимся дождем. Мечтаю свернуть в первый попавшийся бар — и попадаю: он устроен прямо в церкви Святого Креста. Без двух минут восемь вечера, бар закрывается, мне еще наливают, но выпить просят уже не здесь, а на церковных хорах. Подо мной, усевшись полукругом на манер дрессированных голубей, репетирует хор. Я пытаюсь сделать снимок через бокал, но зоркая старушка-хористка взвивается пегой турманшей и кричит, чтобы я немедленно стер снимок...

Я вздыхаю, допиваю вино и спускаюсь вниз. Завтра рано утром поезд в Аугсбург. И поезд, разумеется, опоздает. Но даст тем самым мне время дописать эту главу.

1. Романова в Берлине стала играть роль «общей мамы», помогая сотням русских изгнанников с гуманитарными визами, юристами, пропиской, работой, страховками… Редкий день в ее квартире в Кройцберге не жил кто-то, нуждающийся в приюте, помощи и совете, — я тоже.
2. Упоминаю этот деликатный момент с чистой совестью, ибо с 1 апреля 2024 года употребление марихуаны в Германии декриминализовано.
3. Я вообще не понимаю странную идею мостить, а не асфальтировать тротуары. Из-за этого по ним дико неудобно везти чемодан на колесиках или передвигаться старикам на роллаторах.
4. «Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо!» (нем.)
5. Правящий бургомистр (der Regierende Bürgermeister) — официальное название должности, существующее только в Берлине. Дело в том, что после войны оккупационные власти не разрешили Западному Берлину иметь обычного обербургомистра (Oberbürgermeister), как в прочих немецких городах.
6. Подробнее об истории мема, сочиненного Клаусом Воверайтом (Klaus Wowereit), можно прочитать, например, в Berliner Zeitung.
7. Те же дома, построенные без просветов, «единой фасадою» — и те же Wodka, Pelmeni и Solyanka в каждом втором кафе.