МОЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРЕМИЯ. САЛМАН РУШДИ

«ЭТО КАСАЕТСЯ БОЛЬШЕГО, ЧЕМ ПРОСТО Я»

«Нож. Размышления после покушения на убийство» (М.: АСТ. CORPUS. Перевод с английского Анны Челноковой. 2024) - одна из самых многослойных книг Салмана Рушди. Причем многослойность ее неожиданна. 

Рушди написал «Нож» после пережитой им попытки покушения, произошедшей во время его публичного выступления в августе 2022 года. 75-летний писатель чудом выжил после множественных ранений, одно из которых было нанесено в глаз. Конечно, выжил он все-таки не только чудом, но всей мощью американской медицины, а сначала - усилиями людей, обезвредивших преступника. О чем и написал: «В то утро в Чатокуа я столкнулся с худшими и лучшими проявлениями человеческой природы, причем почти одновременно. Такие уж мы существа: заключаем внутри себя и возможность убить старого незнакомого человека, не имея на то практически никаких причин — и носим в себе антидот к этой заразе — силу духа, самоотверженность, готовность рисковать собственной жизнью, чтобы помочь старому незнакомому человеку, валяющемуся на полу».

Было бы естественно предполагать, что книга, написанная после этого и об этом, станет для него разновидностью психотерапии. Рушди, категорический противник утилитарного использования литературного творчества, и сам этого опасался. А вот читатели книги «Джозеф Антон», которую он написал в 2012 году, такого опасения, возможно, не испытывали. Как в той огромной и невероятно подробной книге о жизни после смертного приговора, вынесенного ему имамом Хомейни в неотменяемой фетве, так и в нынешней книге об истории нападения, совершенного 24-летним религиозным фанатиком, - подробности повседневной жизни тонко и мощно пронизаны мыслями самого глубокого порядка. И это выводит «Нож» далеко за пределы бытовой (пусть и ужасной) истории отдельного (пусть и неординарного) человека. 

«Пока он спит, будущее стремительно к нему приближается, - описывает Рушди ночь накануне нападения. - Но нет, как ни странно, на самом деле это возвращается прошлое, мое собственное прошлое стремительно приближается ко мне, это не гладиатор из сна, а человек в маске, с ножом, вознамерившийся привести в исполнение смертный приговор тридцатилетней давности. В смерти мы все принадлежим прошлому, люди, навсегда застрявшие в прошедшем времени. Нож хотел запереть меня в этой клетке. Не будущее. Вернувшееся с того света прошлое, желающее вновь вернуть меня в то время».

Это нападение вернуло «в поле скандала» его роман «Сатанинские стихи». «Но я не намерен жить внутри этого поля», - написал Рушди. И это такое же твердое решение, как то, которое он принял, когда после долгих лет под круглосуточной охраной, предоставленной ему правительством Великобритании, отважился на открытый образ жизни, необходимый человеку, в которого встроена потребность свободы и который заплатил и платит за это дорогую цену. 

Откуда такая твердость? 

«Когда я пришел в себя, у меня начались видения. Они были архитектурными. Я видел чудесные дворцы и другие впечатляющие сооружения, выстроенные из букв. В качестве кирпичей при создании этих фантастических конструкций использовались буквы, словно бы мир состоял из слов и был создан из того же главного материала, что язык и поэзия. Не было значительной разницы между вещами, созданными из букв, и историями, созданными из них же. Суть их была едина». 

Конечно, видения эти были вызваны обезболивающими веществами. Но под их воздействием из глубины сознания поднялось в первую очередь художественное, словесное восприятие мира. Рушди всегда осознавал именно это главным в себе, и жизнь дала очередное тому подтверждение. 

Так он и объяснил жене, почему должен написать о том, что с ним случилось: «Это касается большего, чем просто я,—сказал я,—это более важная тема. Я имел в виду, конечно, свободу, что бы сейчас ни понимали под этим несчастным словом. Но еще я хотел поразмышлять о чудесах, о том, как чудесное врывается в жизнь человека, который никогда не верил в существование чудесного, но тем не менее посвятил свою жизнь сотворению воображаемых миров, где оно существует. Чудесное — так же, как А. и его жертва — пересекло границу. Это было не путешествие между штатами, а дорога от Фикции к Факту».

Все это - явления очень тонкой настройки, и поразительно, и чрезвычайно интересно наблюдать, как Рушди делает их достоянием литературы с помощью очень простых, репортажных, бытовых, а в данном случае и просто физиологических подробностей. Он пишет о том, как из-за ножевых ран в разных частях его тела скапливалась жидкость и как ее оттуда убирали. Как и для чего сшили верхнее и нижнее веки того глаза, в который был нанесен удар. Как работал и не работал мочевой пузырь. В общем, медицинских подробностей не сосчитать. Но чуть только читатель подумает, зачем ему все это знать, как писатель уже переводит его в другой мыслительный регистр. И в этом регистре - уже явления иного порядка, и по контрасту они воспринимаются особенно ярко. 

Там - не только блестящая максима, которую в детстве повторяли родители героя «Детей полуночи» и которую сам Рушди постоянно слышал от своих родителей, а теперь повторил себе, узнав, что его глаз уже не будет видеть, притом что и второй видит очень плохо: «То, что нельзя вылечить, нужно вытерпеть». 

Там - из физиологического перечня, словно один из его пунктов, вдруг выплывает и мысль другого уровня: 

«Во время этих бессонных ночей я много думал о Ноже как идее. Когда нож делает первый надрез на свадебном торте — это часть ритуала, призванного соединить двух людей воедино. Кухонный нож — важная составляющая для кулинарного творчества. Швейцарский армейский нож — помощник, способный выполнять множество маленьких, но важных задач, к примеру открыть бутылку пива. Бритва Оккама — концептуальный нож, нож теории, который отсекает кучу всякого дерьма и напоминает нам, что следует предпочитать самое простое из всех имеющихся объяснений более сложным. Иными словами нож — это орудие, оно приобретает значение в зависимости от того, как мы его используем. Оно нейтрально с моральной точки зрения. Неправильное использование ножей — вот что противоречит морали. Стоп, сказал я себе. Гнетущая пауза. Разве это не то же самое, что сказать: “Ружья не убивают людей, людей убивают люди”? Не угодил ли я в ту же ловушку? Нет. Ведь пистолеты и ружья могут быть использованы только одним образом, у него одна цель. Нельзя резать торт “глоком”, или готовить при помощи AR-15, или открыть бутылку пива, воспользовавшись любимым пистолетом Джеймса Бонда “вальтер ППК”. Единственное, для чего они существуют, — насилие; их единственная цель — наносить увечья, даже забирать жизни у людей и животных. Нож — не то же самое, что ружье или пистолет. Язык — тоже нож. Он может вспороть этот мир и показать, что он значит, каково его внутреннее устройство, его секреты, правду о нем. Он может сделать разрез из одной реальности в другую. Может быть собачьей чушью, может раскрывать людям глаза, может творить прекрасное. Язык был моим ножом. Если бы мне внезапно пришлось участвовать в вынужденной драке на ножах, быть может, именно этот нож я стал бы использовать, чтобы отражать удары. Язык может стать орудием, которое я использую, чтобы перекроить свой мир и заявить на него свои права, чтобы починить рамку, поместить в нее свою картину мира и вновь повесить на стену, чтобы взять под свой контроль то, что со мною произошло, чтобы принять это, чтобы сделать это своим».

Вот, собственно, о чем эта книга. 

Важная ее часть посвящена мысленному разговору писателя с человеком, совершившим нападение. Никакого сопливого сочувствия - Рушди хочет, чтобы преступник остался в тюрьме пожизненно или хотя бы на достаточно длительный срок, чтобы в глубокой старости ему не пришлось знать, что он ходит с этим человеком по одной улице. И это для него не сложная метафизическая дилемма. Свой взгляд на религиозный фанатизм он объясняет очень ясно:

«Мое личное мнение таково: личные верования любого человека касаются исключительно его самого, а никак не других людей. У меня не возникает сложностей с религией, когда она находится на своем месте, в личном пространстве, и не стремится навязывать свои ценности другим людям. Но когда религия оказывается политизированной, даже милитаризированной, тогда она становится общим делом, поскольку способна причинять вред. Когда верующие считают, что то, во что они верят, нужно силой навязывать тем, кто в это не верит, либо когда они убеждены, что неверующим следует воздержаться от декларации (как в прямой, так и в юмористической форме) своего неверия, — вот тогда возникают проблемы. Если мы научимся просто отделять личные религиозные верования от политизированной идеологии, будет гораздо проще видеть вещи такими, каковы они есть, и высказывать свои мысли, не боясь оскорбить чьи-то чувства. В своей частной жизни ты можешь верить, во что ты хочешь. Однако в исполненном всеми трудностями жизни мире политики и публичности ни одну идею нельзя окружать забором и оберегать от критики».

Рушди настаивает на этой ясности даже при изменившемся состоянии современного мира, которое он, конечно, сознает:

«Иногда я думаю, что принадлежу иному времени. Я помню себя ребенком в саду перед нашим домом в 1950-е годы, я слушаю, как мои родители с друзьями со смехом и шутками обсуждают все на свете под солнцем, от современной политики до существования Бога, не ощущая вынужденной необходимости корректировать или смягчать свои взгляды. А еще я помню себя в квартире у своего любимого дяди, Хамида Батта, который иногда писал сценарии для кино, и его жены, актрисы и танцовщицы по имени Урза, которая иногда играла в этих фильмах. Я наблюдаю, как они режутся в карты со своей богемной тусовкой, болтая при этом на еще более свободном языке обо всем и ни о чем, хохоча еще более заливисто, чем друзья моих родителей. В таких декорациях я усвоил свой первый урок о свободе выражения — что ее следует воспринимать как должное. Если ты боишься того, какие последствия может иметь то, что ты говоришь, — ты несвободен. Когда я писал “Сатанинские стихи”, мне даже в голову не приходило бояться». 

Эти мысли о свободе - человека, общества, творчества - выглядят алмазной твердости столпом, на котором держится эта книга. И не только эта, и не только книга - на них держится вся жизнь писателя Салмана Рушди. И именно это является причиной, по которой основанный на свободе мир стоит горой за его жизнь.