Евгений Фельдман. Мечтатели против космонавтов

Дорогие читатели!

Мы опубликовали в свободном доступе первую часть книги Евгения Фельдмана «Мечтатели против космонавтов». Напомним, что эту рубрику мы специально сделали для российских читателей, которые лишены возможности покупать хорошие книжки хороших авторов. Через какое-то время мы возобновим публикацию этой книги с продолжением, а пока всем кто читал – спасибо! А у кого есть возможность купить книгу полностью – вам повезло больше, потому что вы можете купить эту книгу и в аудиоверсии, и в бумажном виде и даже с автографом автора!

На слудеющей неделе мы начнем в этой рубрике публикацию другой книги. Приходите, будет интересно!

Редакция Книжного клуба Бабук

* * *

За решеткой в Мурманске оказались тридцать человек из восемнадцати стран. Давление дипломатов и активистов означало, что о гринписовцах — в отличие от фигурантов «болотного дела» — не забудут.

Матч спонсируемого «Газпромом» немецкого «Шальке» в Лиге чемпионов сорвали гигантским баннером, сброшенным из-под крыши стадиона; у Лувра в бутафорскую клетку сели десяток человек во главе с актрисой Марион Котийяр; несколько альпинистов заняли фасад Саграда Фамилия и Эйфелеву башню. В Москве две резиновые лодки с желтыми флагами «Свободу тридцатке» нарезали круги прямо у Кремля. Меня взяли на борт, и я потом шутливо хвастался, называя себя маленьким Денисом Синяковым.

Власти ответили необычной суетой. Сначала на арестованном судне «нашли» наркотики, потом — «оборудование двойного назначения». Следственный комитет заявил, что может добавить к обвинениям в пиратстве статьи о шпионаже и контрабанде наркотиков. Но я видел и непубличную сторону этого шевеления: Денису, например, в нарушение практики почему-то разрешили свидание с женой — причем тайком, под обещание не рассказывать об этом журналистам.

Синяков в письмах рассыпался в благодарностях мне, Наташе и всем, кто его поддерживал, но я недоумевал: а как иначе? Я всегда считал его примером умного и неравнодушного журналиста, а дело против него воспринял как прямую угрозу: фотограф не должен отвечать за то, что снимает. Впрочем, интерес фототусовки быстро сошел на нет — уже через месяц после ареста трепыхаться продолжали лишь Наташа, я и еще один фотограф, опытный Федор Савинцев. Я отвечал за публикации в медиа. Сначала на «Ленте» вышел трогательнейший дневник, для которого я придумал переплести кусочки, написанные Денисом и его женой Алиной. Под текстом стоял призыв писать Синякову, и за несколько дней на него откликнулось полторы сотни человек — следующую публикацию я собрал из отрывков их писем.

Обвинение «гринписовцам» вскоре смягчили до хулиганства, но месяцы и месяцы в СИЗО казались неизбежными. Я начал прожектерствовать: хотел попросить Юрия Норштейна и Юрия Шевчука сделать мультик по сказке, которую Синяков написал в изоляторе для сына, а мировые газеты призвать к бойкоту снимков с открытия грядущей сочинской Олимпиады. Савинцев же, наоборот, занялся вполне конкретными вещами: устроил аукцион фотографий российских авторов, чтобы собрать деньги на издание книги с работами Дениса. Всего за несколько недель он превратил идею альбома в отпечатанный сигнальный экземпляр.

Многие мои съемки тогда уже были не просто репортажами, а небольшими фотоисториями об очередном месяце «болотного дела» или о кандидатах на мэрских выборах. Я пытался нащупать способ мыслить глубже — и та книга с работами Синякова, наспех сложенная из его серий про мигрантов, Арктику и паводок, стала для меня важным ориентиром. До этого я не видел таких глубоких фотосерий, снятых в России и напечатанных без лихорадочной экономии места на газетной полосе.

* * *

В начале ноября обвиняемых внезапно перевезли из Мурманска в Петербург. Денис оказался в знаменитом СИЗО «Кресты» на набережной Невы и присылал нам рисунки тюремной церкви, видной через решетку его камеры. Мне приходилось деланно бодриться в письмах Синякову, но это, кажется, чуть-чуть его поддерживало: «Вы любите и переживаете, а значит, у меня нет права раскисать». Денис спокойно рассуждал о том, как планирует встречать Новый год в тюрьме.

Его арест должны были продлить на три месяца. Исход суда был понятен, но мы смогли бы увидеться, пусть и через решетку. В ожидании конвоя я собачился с другими фотографами из-за майки «Фотограф не пират» — журналист, доказывал я, не может не быть активистом, если под угрозой сама его профессия! В этот момент Наташа, сидящая рядом, получила на электронную почту очередную порцию писем из СИЗО. Денис писал, что после суда вместе с частью гринписовцев объявит голодовку. Я взвыл — на примере Кривова и Шеина было ясно, что это очень опасный и совершенно бессмысленный ход.

Синяков и раньше намекал, что готовится к чему-то такому, поэтому у меня наготове было огромное письмо с контраргументами: голодать надо, только если ты реально готов умереть; голодать надо перед камерами, а не после того, как суд спрячет тебя на три месяца; голодать надо, если это не убьет твое позиционирование, а мы ведь пытаемся подчеркивать, что ты журналист. Мы спешно разыскали адвоката, и он обещал в перерыве передать письмо Денису.

Как раз в это время начался первый суд из серии продлений ареста. В клетку завели одну из обвиняемых — судового врача. Ее муж скромно сел в самый уголок и ютился там, пока его не подтолкнули к месту, где между спин конвойных можно было увидеть жену. Заседание шло, казалось, к неизбежному финалу — и тут судья вместо продления ареста внезапно начала расспрашивать руководителя «Гринписа» о предложенном организацией залоге. А прокурор сказал, что не возражает против освобождения.

Судья ушла писать решение, в коридоре сияли от радости фотографы, только что ругавшие меня за майку. Но я к тому моменту видел слишком много судов, чтобы обольщаться, и злился, видя, как в глазах Алины вспыхнула надежда: нет ничего более жестокого, чем ложное предвкушение свободы.

Через несколько минут судья постановила отпустить судового врача. А потом Дениса. И всех остальных.

* * *

Это было в понедельник, а Денис вышел на свободу в четверг. Как будто эти дни, заполненные формальностями вроде перевода денег, были нужны для более плавного перехода от отчаяния к ошалелой радости.

В те дни в Петербурге чуть не случилось наводнение, неспокойная Нева заливала ступеньки на набережной, а над серой от облаков рекой низко летали чайки. «Кресты» были ярко подсвечены, и мы с Наташей долго гуляли вокруг, вычисляя камеру Синякова: «Вон Денисова церковь, смотри!» Залог застрял по пути, и я даже успел получить от Синякова последнюю порцию лишенных надежды писем, отправленных еще до суда, — и написать ему ернический ответ, исчерканный смайликами.

Утром у дверей тюрьмы собралась плотная толпа фотографов. Я успел с кем-то сцепиться в борьбе за хорошее место («Приехал в мой город и снимает»), и тут из предбанника раздались аплодисменты. Через секунду из двери вынырнул Денис. Он выбросил в воздух сжатый кулак, и мы все бросились к нему на шею. Потом Денис уехал с женой, а меня окликнул фотограф, с которым я только что чуть не подрался:

— Это ты, что ли, тот Фельдман, который Дениске помогал?

Мы долго стояли с ним, обнявшись, будто закрепляя примирением не умещающееся в голове счастье.
Вечером, прижавшись к Синякову на тесном заднем сиденье машины, мы с Наташей пытались записывать с ним интервью, но все время сбивались: мы галдели наперебой, сверяя ощущения от разных событий, и хохотали, слушая рассказы про «дороги», «малявы», «коней» и «котловые хаты». Денис пародировал голоса конвойных и выглядел воплощением идеального журналиста, ведомого не болью и страхом, а бесконечным любопытством к новому месту, в которое занесла судьба.

* * *

В декабре Госдума объявила долгожданную амнистию, слухи о которой ходили не один месяц. Под нее попали многие политзаключенные, в том числе гринписовцы, но на «болотное дело» она повлияла до ужаса жестоко. Обвинения за 6 мая раздавали случайным образом, и из двенадцати обвиняемых амнистия коснулась только четверых. Впрочем, оставшиеся за решеткой искренне радовались за тех, кто вышел, а освобожденные продолжали ходить в суд до самого приговора, но уже как зрители.

На следующий день я впервые снимал пресс-конференцию Путина — президент по традиции опоздал, сыпал цифрами успехов, кряхтел и отвечал на удобные подачи специально посаженных в первые ряды проверенных журналистов. Региональные корреспонденты как могли привлекали его внимание затейливыми плакатами, чтобы задать очередной подобострастный вопрос.

После очередного «Владимир Владимирович, вы не раз приезжали в наш регион и проводили поистине исторические совещания» я вцепился зубами в плечо сидящему рядом другу, чтобы не захохотать в голос. Кажется, он был мне даже благодарен за встряску: за четыре часа мы совершенно извелись от пустых речей. А вот Путин, будто воодушевившись многочасовым облизыванием, уже на пути к выходу как бы невзначай рассказал, что получил прошение о помиловании от Михаила Ходорковского и планирует его удовлетворить.

* * *

После пресс-конференции мы с Наташей вернулись в Петербург. Гринписовцы ждали вступления амнистии в силу и готовились уехать из России. Пока сидел Денис, их истории отошли для меня на второй план, но теперь мы могли сфокусироваться и на них.

Экоактивисты жили в гостинице на окраине города. К нам подходил то один, то другой, и это была целая карусель баек. Капитан, американец Питер Уилкокс, рассказывал о своем предыдущем судне, которое после гринписовской акции против ядерных испытаний взорвали французские спецназовцы. Радист-австралиец Колин Рассел долго отвыкал от порядков в СИЗО, где за заключенного все решают конвоиры, и однажды завис в холле, пытаясь выбрать между лифтом и лестницей, — тогда старпом-канадец Пол Рузицки подкрался к нему сзади и рявкнул: «Руки за спину и в лифт!»

Самым интересным из застрявших в Питере был Дмитрий Литвинов, живущий в Швеции. Его прадед был политзаключенным при царе; дед попал в шарашку к Солженицыну; отец в 1968 году участвовал в «демонстрации семерых» на Красной площади, протестуя против ввода советских войск в Чехословакию, — и попал в тюрьму. Теперь Литвинов рассказывал, что почувствовал восхищение, увидев так хорошо знакомые его семье решетки и колючую проволоку.

Мы как раз говорили с Литвиновым, когда у меня звякнул телефон. Там было невозможное сообщение: Михаил Ходорковский освобожден после десяти лет в тюрьмах. Еще ночью его тайно, в робе и без документов, увезли из карельской колонии в Петрозаводск. Оказалось, что днем он был недалеко от нас, в Петербурге, где его посадили в самолет и отправили за границу. Вечером того же дня он объявился в Берлине и на пресс-конференции рассказал, что пообещал не участвовать в российской политике.

* * *

В сентябре Надя Толоконникова из Pussy Riot опубликовала открытое письмо из мордовской колонии, где рассказала о давлении на себя и окружавших ее зэчек:

Одну мою подругу лишили УДО, к которому она шла семь лет, старательно перевыполняя на промке норму. Ей дали взыскание за то, что она пила со мной чай. В тот же день подполковник Куприянов перевел ее в другой отряд. Другую мою хорошую знакомую, женщину очень интеллигентную, перекинули в пресс-отряд для ежедневных избиений за то, что она читала и обсуждала со мной документ Минюста под названием «Правила внутреннего распорядка исправительных учреждений».

Этот текст прочитали миллионы человек, которые, может быть, впервые услышали, как устроена исправительная система в России. Теперь же и Толоконникова, и Мария Алехина тоже попали под амнистию. Выходя, они постарались максимально привлечь внимание — но не к себе, а к условиям в колониях. Алехина даже пыталась отказаться от освобождения, а на свободе первым делом полетела через всю страну к Наде, чтобы поскорее запустить вместе с ней правозащитный проект.
Через два дня Надя и Маша устроили пресс-конференцию на «Дожде», студия которого находилась на острове посреди Москвы-реки. Петя Верзилов позвал меня заранее встретить Толоконникову по дороге. Я долго не понимал, в чем его задумка, и просто семенил перед Надей по мосту спиной вперед. Плечом к плечу со мной снимали Юра Козырев и Денис Синяков, и я пытался осознать, в какой компании оказался, — как вдруг план Верзилова стал ясен.

За спиной Толоконниковой появился храм Христа Спасителя, за перфоманс в котором ее и осудили. Освещенная зимним солнцем, Надя с торжествующей спокойной улыбкой шла по мосту на остров, и позолоченные купола становились фоном.

Я старался не мешать старшим коллегам и снимал из-за их спин, суетился, не успел открыть диафрагму, — но Козырев и Синяков работали под заказ для медленных западных журналов, а я сразу отправил фотографии в AFP и через несколько часов увидел свой кадр на передовице The Guardian. Нечаянно быстрой публикацией я убил этот сюжет для Юры и Дениса, но это был мой первый «фронт» в одной из главных мировых газет, и я орал от счастья.

Целый год я снимал, как безвинно сажают людей: в Москве, Кирове, Мурманске, Петербурге, Навального, болотников, гринписовцев. Везде было одно и то же, как под копирку: продлить арест, отказать в вызове свидетеля, назначить отбывание наказания в колонии общего режима. А в октябре все вдруг переменилось. Условный срок в Кирове, амнистия в Москве, освобождение экоактивистов и Дениса в Петербурге, высылка Ходорковского. Двери тюрем распахнулись.