МОЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРЕМИЯ. АЛЕКСЕЙ НИКИТИН

ЗРИМОЕ ПРИСУТСТВИЕ ПРОВИДЕНИЯ

Появление романа Алексея Никитина «От лица огня» (Лаурус/ Freedom Letters. Киев. 2023) - событие, значение которого трудно переоценить. Масштаб картины, которая в нем создана - а это жизнь Украины накануне Второй мировой войны, в годы этой войны и в первое время после немецкой оккупации, - позволяет вспомнить о традиции, связанной с романом Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Нельзя однако забывать, что традиция в литературе не только не означает подражания, но наоборот, совершенно ему противоположна. Впрочем, едва ли мысль о подражании вообще придет в голову в связи с «От лица огня»: его оригинальность так же очевидна, как художественная значительность. 

В переводе на украинский язык роман вышел под названием «Бат-Амi», и в 2024 году Алексей Никитин получил за него премию имени Шолом-Алейхема от Государственного Агентства Украины по культуре и вопросам культурного просвещения. «Бат-Ами» было рабочим названием, - объяснил он в интервью израильскому медиа «Детали». - Но, когда книга была написана, я понял, что в этой истории зримо присутствует Провидение. Название должно было задавать вертикаль. «От лица огня» — это фраза из 68-го псалма, «лицо огня» – это лицо Творца в минуты суда, в минуты слома истории, когда сносятся города, гибнут миллионы, страдают народы… И в это же время в каком-то заштатном городе случается чудо: неизлечимо больная, парализованная девочка, которая должна умереть, вдруг идет на поправку и излечивается». 

У этой девочки, которую при рождении назвали Бат-Ами, что означает на иврите «дочь своего народа», в обыденной жизни называли Бассамой, дома - Тами, а в украинской деревне, где жили ее бабушка и дедушка, Оксаной, - есть прототип: это мать автора. А главные герои романа, боксер и партизан Илья Гольдинов и его жена Феликса, соответственно, бабушка и дедушка автора. Чтобы разобраться в поразительной легенде, которой стала жизнь его деда, Алексей Никитин работал в украинских архивах с такими документами, которые в России до сих пор засекречены, так как они относятся к деятельности агента НКВД на оккупированной немцами территории. По свидетельству Алексея Никитина, на основе таких документов практически нет не то что художественных произведений, но даже исследовательских работ. 

Но знание, что этот текст имеет документальную основу, отходит при его чтении на задний план. С того мгновения, когда на первых страницах романа, в ноябре 1941 года, на Донбассе, в расположении 261-й стрелковой дивизии появляется вышедший из окружения боец Илья Гольдинов и ему наливают тарелку борща, - начинается то, что сразу же узнается как искусство высокой пробы:

«Окруженец неторопливо ел борщ. Он не набросился на еду, он ел без жадности — как едят люди, привыкшие к голоду, погружённые в него, но способные заставить себя не думать о пище каждую минуту. Он ел так, словно делал необходимую и важную работу, и всё же было видно, что испытывает огромное, нечеловеческое удовольствие. <…> И вот тут, даже раньше, чем ожидал особист, раньше, чем это выяснялось на похожих допросах, история окруженца вышла из общей колеи. Война меняла всё, но и в новой, изменённой жизни сохранялись пути, схожие для тех, кто попадал под власть войны, и для кого только она теперь была законом. Однако история Гольдинова выписывала совсем уж невообразимые петли».

Между тем довоенная жизнь Ильи Гольдинова, при всех его спортивных достижениях, выглядит довольно обыденной. Ее внешнюю канву он излагает особисту: преподавал бокс и лёгкую атлетику в Киевском техникуме физкультуры, чемпион Украины в тяжёлом весе в 1937–1941 годах, занял второе место на чемпионате СССР, женат, есть маленькая дочь. Читатель же видит эту довоенную жизнь изнутри - глазами Ильи, его матери, его друзей, его жены Феликсы, ее родителей-крестьян, раввина, к которому мать Ильи приходит за советами и которого судьба сводит с самим Ильей самым невероятным образом… Собственно, все эти разнообразные мировосприятия уже создают полотно огромного масштаба. А ведь это только первая, довоенная часть большого романа, и картина жизни Украины в великом множестве явлений будет только расширяться и углубляться, и к ней присоединится картина жизни глубинной России, где семья Ильи оказывается в эвакуации… Если понадобится объяснить кому-то, что означают слова «эпическое полотно», то роман «От лица огня» будет объяснением не только достаточным, но и необходимым. 

Алексей Никитин, описывая множество мест, людей, событий, обстоятельств, подробно исследуя, как устроена пожарная часть, или коммунальная квартира, или спортивное общество, или завод по производству пороха и многое, многое другое, - не дает при этом в романе ни одного пустого, поверхностного описания. 

Вот киевский двор, в котором вырос Илья: 

«Его двор не менялся. Люди рождались и умирали, громко ссорились насмерть, но на следующее утро мирились, что-то праздновали, уезжали навсегда, иногда возвращались, и встречал их всё тот же двор. Он стал глухим колодцем времени: здесь не было течений — только рябь пробегала по поверхности и отражалась от стен домов, только громче скрипела и сильнее раскачивалась, прогибаясь под ногами, деревянная лестница, ведущая на второй этаж. Мир за воротами изменился давно и необратимо, мир живёт по новым законам, а старые давно изрублены красными саблями, расстреляны и истлели в украинской степи. Только в его дворе перемены невозможны — он скорее рассыплется в прах, и однажды это случится. Но пусть не сегодня, пусть пока всё остается, как есть».

Вот Феликса, самая сильная духом героиня этого романа, в котором слабых героев вообще-то и нет, едет в выжившую в Голодоморе, измученную и искалеченную деревню Кожанку, где живут ее родители - украинские крестьяне, принадлежащие к штундизму (это протестантское течение было распространено в Украине вплоть до Второй мировой войны):

«Она ехала домой с мужем и дочкой, но чувствовала себя ребёнком, девочкой, когда-то впервые попавшей на такой же подводе в Фастов. Как и тогда, жгло солнце, пыль поднималась за подводой и косой пеленой скользила к железной дороге, журчал, подсвистывая, жаворонок, ныли слепни, кружили над спиной и крупом кобылы. Она ловила запахи дёгтя и сена, лошадиного пота, табачного перегара от ездового, пересохшей, раскалённой земли. Если бы они приехали в Кожанку на поезде, ничего бы этого Феликса не почувствовала, не заметила и не вспомнила, но, вспомнив, она вдруг страстно пожелала, чтобы Илья тоже ощутил и красоту этих мгновений, и мимолётную их хрупкость». 

И Илья чувствует это, и думает о родителях своей любимой Феликсы: «Этих людей хотелось назвать простыми, но простота их была богатой и глубокой, и Илья почувствовал, что сможет стать для них своим».

И так - на каждом шагу этого могучего романа. Когда Алексей Никитин описывает, например, как в Киеве на Печерской площади в предвоенные годы возрождается запрещенная советской властью торговля, он видит в каждом проданном здесь простом товаре то, что делает все происходящее значительным: «Здесь торжествовала жизнь неприглядная и грубая, неизменно тянувшая к земле высокие идеи, но оказавшаяся стойче любой из них. Жизнь сопротивлялась чужой силе пока могла, если же не могла — уступала ей, но со временем разъедала и силу, и тех, кто за ней стоял, потому что сама была силой, медлительной, тягучей, питавшейся из таких древних глубин, до которых пришельцам с их идеями было не только не добраться, но и не понять, откуда бьет источник».

Автор настолько погружен в эту жизнь, что в потоке его текста словно бы не существует главного и второстепенного - именно так, как это бывает в действительности. Алексей Никитин часто отдает важнейшие мысли не Илье Гольдинову и не Феликсе, главным своим героям, а персонажам, которые появляются не надолго, но оказывают решающее влияние и на повороты судеб героев, и на сам смысл романа. Один из таких «мимолетных» персонажей - детский врач Виктор Казимирович Контребинский. 

«Вот тогда же, в первые годы бурления политических страстей, к удивлению многих, профессор Чернов создал и возглавил Киевский клуб русских националистов. Всего раз Контребинский позволил себе задать вопрос учителю, он не мог понять, зачем Чернову это понадобилось.

— Вы и не поймёте, Виктор Казимирович, — ровным тоном, как о чём-то очевидном, сказал Чернов. — Ведь вы же поляк.

Контребинский проработал в клинике Чернова до смерти профессора в двенадцатом году и продолжал работать, пока его не мобилизовали в шестнадцатом. Так же детально, как прежде, они обсуждали сложные случаи у маленьких пациентов, и Контребинский знал, что Чернов слушает его и уважает его мнение, но прозвучавшее однажды «вы и не поймёте, ведь вы же поляк» разделило их навсегда. Свидетелем множества детских смертей, происходивших от врачебных ошибок и небрежения, от глупости родителей, от излечимых и неизлечимых болезней, стал Виктор Контребинский за полвека, миновавшие с того дня, когда впервые он сжал запястье ребёнка, чтобы определить его пульс. Природа словно специально ставила на пути человека смертельные испытания, сокращая опасно разросшуюся популяцию. Но ничто, никакие болезни, не уничтожали людей так эффективно, как они сами, и в основе, в глубине, на дальнем дне этого самоуничтожения, объяснения которому Контребинский найти не мог, лежали слова, сказанные самым гуманным из встречавшихся ему людей — «вы и не поймёте, ведь вы же поляк». Всё, разделяющее нас, неизбежно ведёт сперва к войне с чужими, кем бы они ни оказались, потом к уничтожению своих. Контребинскому случалось быть и среди чужих, и среди своих, он прожил жизнь побеждённого врага, хотя никогда и ни с кем не враждовал. Он привык сторониться людей, одержимых отвлечёнными идеями, как бы заманчиво их идеи не звучали, потому что воплощение любой идеи начиналось с выявления несогласных. Прекрасные слова неизменно приводили к большой крови, Контребинский знал это слишком хорошо, на его памяти иначе не случалось. Жизнь бывает жёсткой, иногда — жестокой, её не заботит справедливость, только она сама. Смерть же, насильственная смерть, очень часто приходит с высокими словами о справедливости».

Илья Гольдинов уходит на войну в первые ее дни. Он оказывается в немецком плену, чудом выживает и выходит из плена в таком состоянии, которое позволяет ему демобилизоваться и уехать на Урал к семье… И он не только не делает этого, но делает прямо противоположное - возвращается на войну и получает задание, выполнение которого требует  его появления в оккупированном Киеве. В это трудно поверить, но изученные Алексеем Никитиным документы свидетельствуют о подлинности события. Что означало возвращение туда в 1942 году для еврея и известного спортсмена, которого прямо на улице могло опознать множество людей, объяснять не надо. Руководившее Ильей чувство в романе отчасти объясняется, когда описывается отступление разгромленных в 1941 году воинских частей: «Бойцы всё равно чувствовали вину за смерть людей, которых должны были защищать. Эта вина настаивалась, перекипала в них, оседала тяжёлой ненавистью к немцам и жаждой, которую считали они жаждой мести, но месть не утоляла её и не освобождала их. Никакое возмездие не было равно тому, что они уже видели и пережили, никакое не казалось окончательным, и достаточным. И даже думая о жизни после войны, они чувствовали, хотя и не признавались себе в этом прямо, что тёмная тень этой иссушающей душу жажды останется с ними на многие годы, может быть, навсегда».

Но полного, окончательного объяснения поступкам каждого из героев в романе не дается. И это является важнейшей его, сущностной характеристикой. Он не вместил бы в себя огромную жизнь во множестве ее проявлений, если бы автор свел объяснения этой жизни даже к самым глубоким, но все-таки к однозначным мотивациям. Но роман потому и вмещает в себя многое и многих, что в нем есть тайна поступков, мыслей, чувств - та же тайна, которая присуща жизни вообще. Характерно, что лучше всех воспринимают сам алгоритм этой тайны дети. Так Тами, дочь Ильи и Феликсы, слушая в селе поразительную украинскую сказку о любви Калины и Василя, не спрашивает, что означает в этой сказке подаренная невестой уходящему жениху сережка, обещание жениха вернуться, возвращение его в виде бесчеловечного убийцы, и для чего он похитил свою невесту, и почему эта непонятно где побывавшая с ним невеста потом все забыла и спокойно вышла замуж за другого, и как жила она дальше… Смысл этой сказки ускользает от попытки свести ее к прописной морали - она воздействует всем своим необъяснимым составом. 

И точно так же воздействует весь роман «От лица огня» - всей своей огромной действительностью, как внешней, состоящей из сложно сотканной повседневной ткани, так и внутренней, в которой, как и хотел автор, зримо присутствует Провидение.