Анна БерсеневаМОЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРЕМИЯ ПО СРЕДАМ. ОЛЕГ ЛЕКМАНОВ
«МАЛО В НЕМ БЫЛО ЛИНЕЙНОГО»
Книга «Осип Мандельштам глазами современников: Воспоминания. Дневники. Письма. В 2 томах. Составление О.А. Лекманова и Л.М. Видгофа. Предисловие О.А. Лекманова. Комментарии О.А. Лекманова, С.А. Киселевой, О. В. Бартошевич-Жагель, Л.М. Видгофа, Д.В. Зуева». (СПб.: Вита Нова. 2025) предваряется сообщением: «Издание содержит материал, произведенный иностранным агентом О.А. Лекмановым». Эта принудительная, но ставшая в российской действительности обыденной фраза в данном случае особенно отвратительна, потому что этим двухтомником воспоминаний об Осипе Мандельштаме стране следует гордиться. Он не только великолепно издан, но, главное, насыщен значительным содержанием, которое структурировано в нем хронологически и с такой академической и полиграфической ясностью, что чтение этой книги делается не только захватывающим, но и очень удобным. Фотографии и другие визуальные свидетельства включены в тексты воспоминаний. Комментарии, строка в строку, сопровождают эти тексты на каждой странице. И какие комментарии!
В предисловии литературовед Олег Лекманов пишет о том, как устроен этот свод: «Мы попробовали собрать все известные на сегодня свидетельства современников об Осипе Мандельштаме, как развернутые, так и краткие. Не включенными в свод по понятным причинам оказались монументальные мемуары Надежды Мандельштам и Эммы Герштейн, что, как мы надеемся, отчасти компенсируется их обильным цитированием в примечаниях. Примечания мы постарались сделать максимально объясняющими темноты в тех свидетельствах о поэте, к которым они прилагаются. Кроме того, примечания вобрали в себя некоторые свидетельства современников о Мандельштаме малого объема. Большинство републикуемых нами текстов в предшествующих изданиях примечаниями не сопровождалось, однако несколько мемуарных и дневниковых свидетельств уже было откомментировано, иногда — очень хорошо. Такие комментарии были нами с благодарностью использованы, в каждом случае с указанием имен предшественников».
Олег Лекманов пишет не только об, условно говоря, техническом устройстве книги, но, главное, о понимании ее комментаторами того, что становится «препятствием между подлинной личностью давно умершего человека и современным читателем».
Он имеет в виду не только умолчания, содержащиеся, например, в той части книги Надежды Яковлевны Мандельштам, которая касается «нетривиальных подробностей о взаимоотношениях между Ваксель, поэтом и его женой», но и случаи подмен. Они могут быть безотчетными, как у Ирины Одоевцевой, которая написала в воспоминаниях, что у Мандельштама якобы были голубые глаза, потому что их «небесность» соответствовала в ее понимании его образу как поэта. А могут быть и очевидно сознательными, как у рижского литературоведа и искусствоведа Георгия Феддерса, который включил в свои воспоминания прямо-таки раскавыченную цитату из доклада Жданова: «Тут же присутствовал довольно известный поэт Осип Мандельштам, примыкавший к символистам-акмеистам — реакционной группе поэтов (Гумилев, Северянин), „не принявших“ Великого Октября и стремившихся укрыться от неприятной для них действительности в мизерные личные переживания и копание в своих мелких душонках», - что позволяют усомниться в достоверности его воспоминаний вообще.
О своей работе составителя и комментатора Олег Лекманов в связи с этим пишет: «Увлекательная задача для читателя и исследователя — высчитывание той дистанции, которую современники устанавливали в своем сознании и в своих текстах между Мандельштамом-поэтом и Мандельштамом-человеком и — как следствие — между Мандельштамом и собой».
Важнейшая характеристика двухтомника - его полнота. Можно сказать, что все или почти все собранные в нем воспоминания где-нибудь когда-нибудь публиковались. Но где и когда? Вот, например, воспоминания историка и публициста Михаила Карповича важны для того, чтобы понять, каким был Мандельштам в юности. Карпович познакомился с ним в Париже, когда мемуаристу было девятнадцать лет, а Мандельштаму семнадцать. «Я не решился бы предложить вниманию читателей эту заметку, если бы не одно обстоятельство. Случилось так, что я познакомился с Осипом Мандельштамом в «доисторический» период его жизни — еще до того, как он стал печатать свои стихи. В литературе о Мандельштаме воспоминаний, относящихся к тому времени, я не нашел. Возможно, поэтому, что и то немногое, что я могу рассказать, представляет некоторый интерес», - пишет Карпович. Еще какой интерес это представляет! Всего один штрих: «Мы разошлись в нашем отношении к футуризму. Я испытывал сильное от него отталкивание, а Мандельштам в какой-то мере его защищал и во всяком случае был им серьезно заинтересован. На мое замечание, что я «предпочитаю корабль вечности кораблю современности» (теперь я так цветисто не выразился бы), он ответил мне, не без некоторого раздражения: «вы не понимаете, что корабль современности и есть корабль вечности». Это помогает понять то, чего не понимали многие, и не только современники - например, почему Мандельштам после прозрачных стихов о петропольском воске бессмертья написал столь прямо и плакатно о вырванном с мясом звонке и кандалах цепочек дверных петербургской черной лестницы, а потом и о широкогрудом кремлевском осетине с тараканьими усищами.
Мемуары Михаила Карповича уже публиковались в нью-йоркском «Новом журнале» в 1957 году и в рижском журнале «Даугава» в 1988. Но многие ли читатели дадут себе труд искать журнальные публикации такой давности? А в книжном издании воспоминаний о Мандельштаме этот текст, снабженный основательным комментарием и иллюстрациями, прочитать гораздо проще. То же относится, например, к воспоминаниям Юрия Терапиано о Мандельштаме в 1919 году в киевском богемном кафе «Хлам» - они печатаются в двухтомнике по не самой досягаемой книге, вышедшей в Нью-Йорке в 1953 году.
Двухтомник, конечно, содержит в себе и воспоминания гораздо более известные - Анны Ахматовой, Корнея Чуковского, Марины Цветаевой, Анатолия Мариенгофа, Виктора Ардова, Ильи Эренбурга, Натальи Штемпель с ее неравномерной сладкою походкой… Но тем дороже в нем свидетельства людей гораздо менее известных, но чутких к проявлениям таланта. Например, пианистки Изы Ханцын.
«Все мы, во всяком случае большинство, принадлежим к какой-нибудь породе животных, - пишет она. — Осип Эмильевич был похож на птицу: это птичье сказывалось во всём. Его голова была чуть поднята кверху и наклонена набок при опять же птичьей летящей походке. Его лицо всегда обращало на себя внимание из-за необыкновенно выразительных глаз — страданье в них сменялось нежностью, задумчивостью, иногда в них было отсутствующее выражение. Главным в этом человеке была эмоциональная окраска всего, что бы он ни делал: на всё повышенная реакция. Он был легко раним и впечатлителен, очень остро всё воспринимал. На протяжении всех лет, что я его знала, он подсознательно — а возможно, и сознательно — сопротивлялся всему бытовому. (А может быть, он протестовал против традиций семьи, своего буржуазного воспитания.) Ему было всё равно, что на нем надето. <…> Каждому человеку присущ стиль и, следовательно, свой антураж. Но если бы режиссеру пришлось ставить спектакль о Мандельштаме, то он оказался бы в затруднении — в какую обстановку поместить этого удивительного человека. Он не нуждался в обстановке: в столовой, в секретере и т. п., — для создания стихов ему было достаточно кухонного стола или подоконника».
После этих слов многим станет понятнее бытовое поведение Мандельштама, написавшего о себе, что «мало в нем было линейного, нрава он был не лилейного». И, возможно, свидетельства о нем не будут сопровождаться таким раздражением, какое содержат в себе свидетельства некоторых мемуаристов.
Апофеоз же, пронзительный, трагический апофеоз восприятия Мандельштама - в воспоминаниях, которыми заканчивается эта книга.
Они принадлежат Юрию Илларионовичу Моисеенко, пенсионеру, сторожу «Сельхозтехники» из белорусского райцентра Осиповичи. В начале 90-х годов журналист Э.Л. Поляновский записал серию статей-интервью с ним, они были опубликованы в газете «Известия», а в дальнейшем переработаны Э.Л. Поляновским в книгу «Гибель Осипа Мандельштама» (СПб.; Париж, 1993), по которой и печатаются в двухтомнике.
«Юрий Илларионович Моисеенко — нечаянный свидетель. После 12 лет тюрем и лагерей он до сих пор не разогнулся и ни разу не обмолвился о прошлом — ни с женой, ни с детьми. Год назад прочел в газетах о столетнем юбилее Мандельштама, снова всплыл в памяти блаженный жалкий старик, который «жил внутри себя» и которого называли «поэт». Не сразу, но всё же решился Моисеенко написать о его смерти в «Известия», - так начинается этот текст.
Впрочем, Мандельштам в восприятии Юрия Моисеенко не выглядит жалким - он видел другое: «Всё смешалось в нем — апломб и высокомерие, наивность и беззащитность. И за всем этим какая-то обреченность». Схоже воспринимал Мандельштама еще один их товарищ по Владивостокской пересылке 1938 года, Иван Никитич Ковалев, пчеловод из Благовещенска, которого Моисеенко характеризует: «Смиренный человек. Если и слушает кого — вопросов не задает. Пожалуй, чуть постарше Мандельштама. Он-то, Ковалев, и стал последней, верной опорой поэту. Вернее — «поэту», ибо для лагерного большинства это было прозвище: краткое, вполне безобидное — «поэт». В бараке в спину ему говорили: «Доходяга пошел». Но Ковалев их остепенял: «Что вы, хлопцы, кого вы обижаете?».
Э. Поляновский пишет: «Я пытаюсь выяснить: за что так проникся смиренный, замкнутый малограмотный Иван Никитич Ковалев к своему высокообразованному неуживчивому, загадочному соседу. Деревенский пчеловод, не понявший ни одной строки из тех, что были поэту дороги. Не за харчи, нет. Он получал их позже, не без стеснения. И не за новости с воли, которые поэт перерассказывал ему. За что же? Пытаюсь разгадать простую по сути истину: за что должен ближний возлюбить ближнего.
— За беспомощность. — Моисеенко грустно качает головой. — Осип Эмильевич приручил Ковалева своей беспомощностью. Иван Никитич был добрый и совестливый. Он, знаете ли, когда все спят, украдкой крестился, я видел. Славянская душа, как принято говорить. Христианин».
Свидетельства Юрия Моисеенко бесценны. Так, он опровергает все глупые и гнусные мифы, которые сложились о последних месяцах жизни Мандельштама.
«Много вымысла о лагерной жизни Мандельштама — от романтических легенд до низменных небылиц. Вымысел, повторенный Эренбургом, о том, что больной поэт у костра читал сонеты Петрарки; что стихи о Сталине готов прочесть был любому за одежду, еду, курево; что чуть ли не били его и собирались побить за хлеб, схваченный до раздела; что съедал за другими остатки пищи и облизывал чужие миски; что врачи устроили поэта «на работу» — сторожить одежду покойников за харчи и тулуп; что читал стихи уголовникам — самая распространенная и едва ли не самая красивая легенда: чердак, свеча, посредине, на бочке, царское угощение — консервы, белый хлеб. Романтические уголовники и отверженный поэт…
— Самый ушлый блатной не смог бы провести Мандельштама через две запретные зоны — к уголовникам, — говорит Моисеенко. — Может быть, это и было. Значит, сработали осведомители НКВД, чтобы намотать поэту новый срок. Тем более там оказался и безымянный физик Л. Как свидетель…
Воспоминателей — десятки, больше других преуспел доктор биологических наук Василий Меркулов — «брянский агроном».
— И опять — либо романтика, либо самое низменное. Умер от голода, копаясь в куче отбросов… На нарах, умирая, в бреду читал обрывки своих стихов… С парохода, уходившего на Колыму, его, мертвого, сбросили в океан… Уголовники среди ночи разбудили какого-то поэта Р., привели его, перепуганного, к себе, там умирал Мандельштам, и поэт закрыл глаза поэту… Умер в лагерной больнице от тифа… Его убили уголовники… Пристрелили при попытке к бегству… Получил новый срок и в начале пятидесятых годов повесился, испугавшись письма Жданова, которое с опозданием дошло до лагерей…
— Зачем всё это? — размышляет Моисеенко. — Там было столько правды, что лгать-то зачем? Хотят себя отметить. Я выдумывать ничего не могу, я только вспоминаю живое прошедшее».
В этом живом прошедшем - память о стихах, которые Мандельштам читал солагерникам:
«Первым он никогда ни к кому не подходил и стихи не навязывал. Может быть, в приступах… искал духовно близких… Но уж за хлеб не предлагал, это ложь. Наоборот, его надо было просить прочесть. Он посмотрит долго, задумается: «Да? Сейчас подумаю». Пушкина читал: «И скучно, и грустно, и некому руку подать». Лермонтов? Ну, может быть. Еще помню: «Сердце в будущем живет, настоящее уныло, всё мгновенно, всё пройдет. Что пройдет, то будет мило». А это — Пушкин? Вот видите. Пророческое и утешительное. Он любил, когда просили: «Еще, еще». Останавливался, делал паузу. Руки под голову и, глядя в потолок, читал. Садился, снова читал. Час читал, полтора — с разговорами, с паузами. В такт кивал головой. Иногда закрывал глаза. На людей не смотрел, уходил в себя. От него я узнал о Гумилеве, Ахматовой, их сыне — Лева, да? Читал Мережковского, Андрея Белого — вот кого он любил. Читал медленно, красиво. А свои стихи? Мы их не очень понимали, они сложные у него… Мало мы его тешили, у него не было интеллектуального источника возле нас».
От Моисеенко же исходит и свидетельство о том, что в последние месяцы своей жизни Мандельштам что-то писал:
«Иметь карандаш запрещалось, но у Осипа Эмильевича был маленький. И был плотный лист бумаги, сложенный во много раз, как блокнотик. Он его медленно разворачивал, в руках вертел, смотрел, опять складывал, убирал в боковой карман пиджака. …Что-то пишет, уберет, думает. Читает, отвернется, опять пишет. Он жил внутри себя».
Всего этого, написанного огрызком карандаша на сложенном много раз листе бумаги, - больше нет. Эти строчки убиты так же, как и их автор.
Юрий Илларионович понимал значимость своего свидетельства и не позволял себе ничего домысливать. Так, он назвал час и минуту произошедшей у него на глазах смерти Мандельштама, потому что запомнил их, а день - не назвал, потому что не запомнил в том аду, который являла собой эпидемия сыпного тифа в пересыльном лагере. Сказал только, что это было дня за три-четыре до Нового года. Дата, 27 декабря 1938 года, известна не от него, а из содержащегося в тюремно-лагерном деле протокола осмотра трупа Мандельштама.
От него же, Юрия Илларионовича Моисеенко, пришли в сознание тех, кто способен это сознавать, другие подробности последних дней поэта.
«Было странно, что он еще жил, — казалось, душа его уже давно на небе, а тело необъяснимо задержалось на земле. Соседи по нарам увидели вдруг главное качество этого человека. Моисеенко говорит тихо и скорбно, словно это происходило вчера:
— Такой он был хилый и беспомощный, и вдруг такой духовно сильный. Тихое мужество. За всё время он ни разу не пожаловался. Ни разу! А ведь при тифе головные боли, температура, жар. Ни разу. Что там тиф… у него душа была больна. Ковалев или Лях спросят: «Как самочувствие, Осип Эмильевич?» Он отвечал только: «Слабею».
Это последний аккорд книги «Осип Мандельштам глазами современников». И тому, кто прочитает ее всю, не покажется случайным его трагическое мужество.
Как не покажется странным и то, что государство, убившее своего великого поэта, теперь предъявляет к продаже книги о нем такие требования, какие в нормальной стране не предъявляются даже к продаже порнографии или рецептов изготовления наркотиков, а в ближайшее время и вовсе намерено запретить ее продавать. Формально - потому, что один из ее авторов этим же государством объявлен врагом народа. Но по сути - потому, что преступники хотят замести следы своих преступлений, в числе которых и убийство поэта Осипа Мандельштама. 
