МОЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРЕМИЯ. ДМИТРИЙ СТАХОВ

ОСТРАННЕНИЕ ЖИЗНИ

Новая книга Дмитрия Стахова «Девушка из торрентов» (М.: Флобериум / RUGRAM. 2025) всей своей сутью противоречит утверждению, которое сделал коллега автора - что якобы Дмитрий Стахов один из немногих российских писателей, работающих в «мертвой» зоне: между литературой жанровой и «настоящей» (подлинной, уходящей корнями в великую русскую)». Оставив за пределами обсуждения, что такое литература «настоящая, подлинная, уходящая корнями в великую русскую», стоит отметить, что никаких призраков ни мертвечины, ни сугубой жанровости в рассказах, повести и романе, составивших эту книгу, не обнаруживается. Ни в одном своем проявлении эти тексты не детективы, не триллеры - вообще не жанровая беллетристика. При том, что в каждом из произведений происходят события стремительные, зловещие и опасные, а напряженные сюжеты имеют и те из них, в которых нет приключенческой остроты. 

Ощущение «нежанровости», повествовательной сложности происходит, вероятно, от того, что автор отдает своим героям тот взгляд на события и на себя самих, который русская формальная школа обозначила как прием остранения. Вообще-то в этом термине должно быть двойное «н», так как он происходит от слова «странный». Но и с одним «н» смысл его в том, что автор привлекает читательское внимание к тому, что обычно всем знакомо, заставляя это знакомое казаться чуждым, вот именно странным и при этом неотъемлемо присущим искусству.

В книге Дмитрия Стахова процесс остранения представлен в полной мере. 

Героиня повести «Маленькая собачка» неожиданно понимает, «что её самой, в прошлом — Ольги Баталиной, не существует. Она могла испытывать боль, удовольствие, хотеть в туалет, её могло что-то возмущать, что-то радовать, но всё это было за какой-то границей, к ней самой, незнакомой, чужой, не узнаваемой даже в зеркале, отношения не имело». 

Не остранение ли это? Да и немудрено его испытывать в той действительности, в которой Ольга вынуждена существовать:

«— Вот Кутузовск, — дядя поставил жирную точку, — вот Суворовск, — поставил другую, — вот Москва, — поставил третью. — Если ткнуть циркулем в Москву, другую ножку поставить чуть южнее Тулы, то, проведя окружность, мы увидим на ней, где чаще, где реже, маленькие города с маленькими секретными заводами и маленькими секретными институтами. Так удобно и практично. Меньше соблазнов — утром встал, пописал, позавтракал, пошел в цех или в лабораторию, поковал щит Родины или разработал новое, нужное для обороны вещество, вернулся домой, поел борща, посмотрел программу «Время», почитал Петра Проскурина или, если ты старший научный сотрудник или начальник цеха, какого-нибудь Набокова, лег спать. Все на ладони, чужих нет, телефон слушается, почта смотрится. Так мы и тут жили, в Кутузовске, твои — в Суворовске, и гордились. И сейчас гордимся, хотя Проскурин и помер и никто его нахер не читает». 

Между тем Ольга не может вырваться из действительности, в которой «все школы, все ученики, все учителя» выражают поддержку армии и в ворота школы, где она работает, приехав в Кутузовск ухаживать за больным дядей, въезжает «драпированный георгиевскими лентами бронетранспортер, из бронетранспортера вышли камуфлированные солдатики, офицер в берете вытащился из люка с немалым трудом, наклоняясь то налево, то направо, то вперед, то назад, словно его за могучие широкие плечи тянули пальцы гиганта, гигант же подтолкнул офицера, тот спрыгнул на асфальт, отчеканил шаги к спешившей навстречу директору школы». Ей остается только сохранять свою личную «неправильную» человеческую сущность в этой действительности, которая успешно выстраивает всех по антиличностному «правильному» ранжиру. 

Ощущение остранения вспыхивает и у героини произведения «Оверкиль», жанр которого определен автором как «романс в трех частях», и это определение соответствует жестокой пронзительности текста. И здесь остранение тоже воплощено в образах чудовищных гигантов, во власти которых оказалась и сама героиня, и все, кто связаны с ней крепкими или случайными узами. 

«Рита решила идти направо, сделав только несколько шагов, почувствовала, что за ней наблюдают какие-то гиганты, которые склонились над макетом и запустили в него Риту и всех прочих, Молодцова, Ритиного мужа, человека-рептилию из следственного комитета, даже Павлика достали из какой-то выложенной ватой коробочки, наделили Павлика заиканием, страхом перед всеми другими людьми, для каждого прописали роль, последовательность действий, создали этот бездушный, гнилой город, и Рита ощутила себя персонажем сериального продукта, для которого прописаны все последующие действия, запрограммированы чувства, ощущения, слова».

Ощущение рока настолько сильно у всех героев Дмитрия Стахова вне зависимости от их характеров (у женщин в основном сильных, у мужчин в основном слабых), что повествовательная манера автора - обнажение самого процесса создания сюжета - в высшей мере этому ощущению соответствует. 

Его персонажи захлебываются в грубом хаосе грубой жизни, они не в состоянии с ним справиться. И если женщины - Рита из «Оверкиля», Ольга из «Маленькой собачки» - пытаются привести этот хаос в гармонию хотя бы в окружающем их пространстве, то максимум, на который способны мужчины, - любым образом (пьянством в первую очередь) попытаться бежать из этого хаоса без оглядки. 

Именно так ведет себя герой романа «Девушка из торрентов», «человек не способный на сильные, всецело поглощающие чувства, человек растекающийся, не холодный, но ровный ко всему и ко всем». 

«Алексей Константинович, с ясностью, прежде никогда не испытанной, почувствовал, как всё, абсолютно всё надоело, всё, что было вокруг, и то, что было вне видения, далеко и туманно — и мифическая седьмая школа, и еловые ветви, с которых на голову падали маленькие холодные капли воды, и эта пустая, в глухих непроницаемых заборах Садовая, и губастая Лида, и лежащая с сердечным приступом Люда, и сын Людин, воин-герой Вадик, вещающий в рыбхозовском ДК малолетним придуркам о подвигах и славе, и Зоя, сероглазая девушка из торрентов, меж грудок которой лежал кулон матери Алексея Константиновича, девушка, мечтами о которой Алексей Константинович жил в последнее время. Потом, когда после порыва ветра капли с ветвей начали падать чаще, Алексею Константиновичу стало невыносимо стыдно, стыдно за отношение к сыну, дочери, даже — к жене, за своё собственное бездарное существование». 

Впрочем, то, что составляет жизнь этих персонажей, настолько невыносимо, что побег из всего этого не выглядит малодушием. 

Вот Андрей Константинович едет в такси:

«Таксист был уверен в своей победе над ненавистным городом, России — в войне на Украине, юга и востока — над севером и западом, говорил, что, если потребуется, под ружье встанут миллионы, что электроника — блажь, главное — разбирать за пятнадцать и собирать за двадцать пять секунд автомат, уметь использовать для маскировки складки местности».

Вот Андрей Константинович оглядывает пространство своей жизни:

«Прежние друзья Алексея Константиновича или жили давно в других странах, или в разговоре настойчиво употребляли аббревиатуру СВО, говорили «всё не так однозначно, посмотри, как в других странах, везде всё то же самое», или — что произошло не раз и не два, — вдруг выяснялось, что старинный товарищ недавно умер».

Как выдержать все это человеку, обладающему сердечной или хотя бы только умственной тонкостью? А герои Дмитрия Стахова таковой тонкостью обладают, и для них не редкость, например, ума холодные наблюдения и сердца горестные заметы такого рода: 

«Юрий Яковлевич безуспешно пытался вспомнить имя девушки. А когда-то собирался на ней жениться. Ничего, в сущности, о ней не зная, кроме потаенных уголков её тела, привычки располагаться сверху и любви к кофе с молоком. Тогда не женился, решив, что для совместной жизни этого недостаточно, но теперь вздохнул и подумал, что больше ничего знать и не нужно» («Завещание Миши»). 

Проза Дмитрия Стахова - и его новая книга это в очередной раз подтверждает - менее всего нуждается в рассуждениях о таких абстракциях, как «настоящая литература». А вот в чем она нуждается точно - это в том, чтобы на нее наведен был фокус внимания читателей думающих и испытывающих потребность в произведениях сложных, не сводящихся ни к острому сюжету (который в его текстах представлен в полной мере), ни к виртуозным литературным приемам (которые вплетены в его повествовательную манеру так тонко, что не бросаются в глаза).

Это автор, который должен быть на виду. Того требует само существование литературы в человеческой жизни.