Анна БерсеневаМОЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРЕМИЯ. НАТАЛЬЯ ГРОМОВА. ТАТЬЯНА ПОЗДНЯКОВА
«Я ЗНАЮ, ПРИДЕТСЯ ЛГАТЬ»
Историки культуры Наталья Громова и Татьяна Позднякова пишут в предисловии к своей новой книге «Шкловские: Семейные хроники» (М.: АСТ. Редакция Елены Шубиной. 2025), что это «жизнеописание Виктора Шкловского, его семьи и людей из его ближайшего круга на фоне катастрофической российской истории».
В семье известного петербургского педагога Бориса Шкловского росло трое сыновей и дочь, среди которых Виктор был младшим. И был еще старший сын отца от первого брака, были другие родственники, в том числе известные люди. Да обыкновенных людей в этой семье вообще не было - как минимум, все были фееричны, и Виктор Шкловский феерично же об этом написал.
«Отец говорил: человек устает от сдерживаемого негодования. Его не надо сдерживать. У нас в доме можно было наблюдать такие примерно картины: мама берет кипящий самовар и бросает его об стену. Папа в это время опрокидывает шкаф. Я — маленький - срываю с окон портьеры. А старший брат сквозь запертую дверь, прошибая ее, выбрасывается на лестничную площадку... А через полчаса вся семья мирно пьет чай из скособоченного самовара. И всем хорошо... Разрядка».
Само это явление - Виктор Шкловский - яркое свидетельство того, что для появления масштабных людей необходима почва и корневая система. Но выпавший ему для жизни век с этим не считался и уничтожающе проехал по жизни каждого из его родных. Авторы книги, как и любимый внук Виктора Шкловского, Никита Ефимович Шкловский-Корди, предоставивший им возможность исследовать материалы частного архива, многие из которых никогда не публиковались (наряду с материалами других архивов, в числе которых и фонд Виктора Шкловского в РГАЛИ, и архив Института Зеева Жаботинского в Тель-Авиве, и архив Управления ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области), видят свою задачу в том, чтобы восстановить уничтоженное - сохранить в этой книге память о людях, ни один из которых не был зауряден.
«В попытке представить общий рисунок биографии Шкловского и его семьи интересно понять, о чем он умалчивает, о чем забывает, что не рассказывает», - добавляют при этом авторы. И делают это на протяжении более чем пятисот страниц - последовательно, разносторонне, тонко и глубоко.
Еще более важная задача, которую Наталья Громова и Татьяна Позднякова для себя обозначают: понять загадку судьбы главного героя этой книги. Что провело его невредимым через страшный век - характер, случайность, везение?
«Сам Виктор Шкловский всю жизнь словно перебирал роли, играл словами, играл со смертью, выстраивая необычный рисунок судьбы и с юности вплетая себя в историю, - пишут авторы. - Казалось бы, он должен был быть уничтожен первым. Время целилось в него постоянно, но отчего-то промахивалось. <…> Он, создатель формализма, во время всех кампаний по борьбе с этим "злом" остался цел. Он каялся на собраниях, его заставляли признавать несуществующие ошибки, но он продолжал работать и печататься. К удивлению (а иногда и к осуждению) современников, после каждого падения он поднимался вновь. Эренбург, прошедший рядом с ним всю жизнь, в чем-то близкий ему, написал с беспощадностью: «В жизни он делал то, что делали почти все его сверстники, то есть не раз менял свои воззрения и оценки, делал это без горечи, даже с некоторым задором; только глаза у него были печальными - с такими он, видимо, родился».
И вот это, пожалуй, составляет основу книги - препарирование того, как большой талант соединяется со столь же большим и сознательным конформизмом. Это препарирование дает необычный результат. Обычно в таких случаях говорят - и справедливо, - что компромисс со злом сломал большого художника. В случае же Виктора Шкловского кажется, что никакого слома не было. Он, как со встроенной функцией, словно бы родился с готовностью и способностью к такому масштабному компромиссу, это было органичной частью всей его натуры.
В двадцать лет Шкловский каким-то загадочным образом - без знания хотя бы одного иностранного языка, со сведениями о религии, почерпнутыми, вероятно, лишь от брата Владимира, полиглота и богослова, - окончил гимназию с серебряной медалью и поступил в Петербургский университет, которого, впрочем, закончить не смог не в последнюю очередь потому, что его увлекли совсем не академические вещи, и более всего - новая поэзия. Русский формализм, одним из создателей которого он впоследствии станет, имел для него в своей основе ту поэтическую лихорадку, начавшуюся в последнем мирном 1913 году. «Язык поэзии - это не язык понятный, а язык полупонятный», - написал он тогда. Футуризм как явление поэзии и жизни привлекал его как странность, которая есть средство борьбы с привычностью.
Эту борьбу он связывал не только с поэзией, но с жизнью вообще.
Весной 1917 года Виктор Шкловский оказался «в самом центре исторических событий. Он член комитета петроградского Запасного броневого автомобильного дивизиона, в качестве представителя дивизиона участвует в работе первого Петроградского совета. Будучи помощником комиссара Временного правительства, Шкловский выезжает на Юго-Западный фронт, где 3 июля 1917 года во время летнего наступления демонстрирует особенное мужество. В приказе по 8-й армии от 5 августа 1917 года говорилось: «Сидя в окопах, он под сильным орудийным и пулеметным огнем противника подбадривал полк. Когда настало время атаковать противника, он первым выпрыгнул из окопов». Даже ранение в живот его не остановило - он продолжал атаку.
Он был поразительно бесстрашен. Похоже, что ему не приходилось совершать ни малейшего усилия для преодоления страха - бесстрашие тоже было встроено в его натуру.
Ум его был остр и точен.
«Февральская революция 1917 года дала Виктору Шкловскому огромные полномочия. Как помощник комиссара Временного правительства он был направлен в Персию, где следил за эвакуацией русских войск из Северного Ирана. «Мы пришли в чужую страну, заняли ее, прибавили к ее мраку и насилию свое насилие, смеялись над ее законами, стесняли ее торговлю, не давали ей открывать фабрик, поддерживали шаха. И для этого нами держались войска, держались даже после революции. Это был империализм, и главное - это был русский империализм, то есть империализм глупый».
И тем тяжелее наблюдать, как этот человек, который не был скован ни страхом, ни глупостью, сознательно выбрал сотрудничество со злом…
После того как его брат Николай был расстрелян большевиками в 1918 году за участие в мятеже эсеров. После того как сам Виктор Шкловский при этом лишь чудом избежал расстрела - скрывался то в Саратове в сумасшедшем доме, то в Киеве, где участвовал в неудачной попытке свержения гетмана Скоропадского (Михаил Булгаков написал с него демонического Шполянского в «Белой гвардии»). После того как второй брат Евгений, врач, был убит в гражданскую войну, когда защищал раненых в санитарном поезде. После того как третий брат, Владимир, православный христианин и деятель церкви, был арестован и отправлен в концлагерь под Архангельском. После того как сам он, к 1922 году один из самых ярких современных писателей, бежал из страны по льду Финского залива от чекистов, которые охотились за ним по всему Петрограду, чтобы арестовать в связи с Кронштадским мятежом. После того как его жена Василиса Шкловская-Корди была схвачена чекистами. «Внук Шкловских Никита Ефимович Шкловский-Корди помнит рассказ бабушки Люси о том, что ее "при попытке перехода границы вслед за Виктором сдал провокатор, что сидела она в «Крестах», а от голодной смерти там ее спасли передачи Лили Брик».
Впрочем, нет - на сотрудничество со злом Виктор Шкловский пошел не сразу после всего этого. Сначала он оказался в Берлине. Не знающий и не способный выучить ни одного иностранного языка, оторванный от своих петроградских друзей и коллег, от учеников и читателей, от славы, которую ему уже принесла его филологическая проза - одно из самых ярких явлений современной русской литературы…
Там, в Берлине, он влюбился в Эльзу Триоле, сестру Лили Брик и будущую писательницу, и написал об этом свой знаменитый роман «Zоо или Письма не о любви».
«Герой рассказывает в письмах только о том, что видит и слышит, о чем думает на берлинских улицах и площадях, в квартирах друзей-эмигрантов, вынужденных сидеть в клетках эмигрантского зоопарка. Самого же себя Шкловский окрестил короткохвостой обезьяной. Действие романа разворачивается вокруг Тиргартена, района Берлина, в котором в 1920-е годы жило множество героев русской эмиграции».
Положение этого героя, писателя и литературоведа Виктора Шкловского, безусловно, печально и тоска его понятна. Но выход, найденный им из этого положения…
«Вернулся в Россию Шкловский в сентябре 1923 года. "Придется лгать, Алексей Максимович. Я знаю, придется лгать", — пишет он перед отъездом Горькому. "Я поднимаю руку и сдаюсь", — обращается он к советской власти в конце книги "Zoo". Он все понимает. И выбирает жизнь в России. Это и будет основная развилка его судьбы».
Как пишут авторы дальше, «Виктор Шкловский научится этому искусству, но ему будет непросто, а иногда очень и очень страшно. <…> Шкловский согласился на несвободу, в искусстве и предложил лечь под власть как "лен на стлище"». Конечно, это сделал не он один - вся советская интеллигенция «научалась обменивать свои узкие творческие возможности или на бытовые приобретения, или же просто на надежду не быть расстрелянным и посаженным».
В знаменитую позорную пропагандистскую поездку, в которую были отправлены все советские писатели, на строительство Беломоро-Балтийского канала, Виктор Шкловский поехал, когда его брат Владимир работал на этом строительстве в качестве заключенного. Поехал, конечно, в надежде помочь брату, но и с пониманием границ своих усилий…
«О том, как начиналось путешествие писателей по каналу, можно прочитать в опубликованной уже в годы перестройки документальной повести Александра Авдеенко "Отлучение". Вот что увидел рабочий с "Магнитки", оказавшись в кругу писателей, едущих на Беломорканал: «Царский обед, двадцатиразовая смена блюд, картины на стенах, знаменитости за столом... И наконец начало экскурсии — Медвежья Гора. Аккуратно выбеленные бараки, дорожки посыпаны белым песком, на газонах цветы. Всюду раскрашенные скамейки, на них сидят веселые, довольные люди, которые без запинки отвечают на вопросы. Рассказывают, что воровали, грабили, теперь осуждены. Главное слово - "перековка". Писатели старательно заполняют блокноты исповедями каналоармейцев. С той минуты, как мы стали гостями чекистов, для нас начался полный коммунизм. Едим и пьем по потребностям, ни за что не платим. Копченые колбасы. Сыры. Икра. Фрукты. Шоколад. Вина. Коньяк. И это в голодный год! Ем, пью и с горечью вспоминаю Магнитогорск - Москва. Одна за другой мелькали платформы, станции, полустанки, разъезды. И всюду вдоль полотна стояли оборванные, босоногие, истощенные дети, старики. Кожа да кости, живые мощи».
Всего этого Виктор Шкловский не только не мог не видеть - он прекрасно понимал, что происходит.
«Историк и краевед Н. Анциферов, философ А.Ф. Лосев и его жена, математик и астроном В. Лосева и другие известные профессора — геологи, историки — обитали в палатках неподалеку, на Медвежьей Горе. Не исключено, что многие литераторы учились в университете именно у этих профессоров, которые теперь махали киркой, а после работы лезли на нары. Скорее всего, Шкловский встречался с ними... Выскажем предположение: у Виктора, кроме поиска арестованного брата, был и другой мотив для этого путешествия. Ему, попавшему под обстрел критики формализма, надо было срочно реабилитировать себя».
А при следующем аресте Владимир Шкловский был расстрелян.
Виктор же Шкловский делает в это время все, что положено делать советскому писателю - участвует в съезде создаваемого Сталиным писательского Союза, въезжает в отдельную четырехкомнатную квартиру в писательском доме в Лаврушинском переулке…
Все знавшие его вспоминают, что он никогда не отказывал в помощи тем, кому она была необходима. Осип Эмильевич Мандельштам с Надеждой Яковлевной, например, оставались ночевать в квартире Шкловских, тайно приезжая из воронежской ссылки в запрещенную для них Москву. Вероятно, помощь им была у Шкловского искренним порывом, а не только попыткой успокоить свою совесть. Но все-таки она не выходила за пределы того, что мог себе позволить советский интеллигент.
Наталья Громова и Татьяна Позднякова рассказывают в книге о Юрии Олеше, который входит в «хроники Шкловских» в силу семейных связей: вторая жена Виктора Шкловского Серафима Густавовна и жена Олеши Ольга Густавовна были родными сестрами - знаменитыми сестрами Суок. История жизни Юрия Олеши, кумира советской интеллигенции во все времена, включая и нынешнее, такова, что название ненавидимой этой интеллигенцией книги Аркадия Белинкова «Сдача и гибель советского интеллигента» описывает ее исчерпывающе. Родная мать, брошенная на произвол судьбы, - естественная часть этой жизни, представляющей собою сплошное предательство лучшего, что было дано Олеше природой, в том числе и собственного таланта.
Шкловский после смерти Олеши составил из разрозненных записей его архива (Шкловским же и спасенного) знаменитую книгу «Ни дня без строчки» - сборник блестящих афоризмов и метафор.
«Конечно, Шкловский не решился включить туда огромное количество трагических фрагментов из 1930-1940-х годов, историю внутреннего распада писателя. Книга получилась праздничная и даже жизнеутверждающая. Все-таки Шкловский был мастер монтажа. Такой книгу все и запомнили, и полюбили».
История его отношений с Михаилом Зощенко складывалась иначе. Шкловский назвал Зощенко гением, но это не помешало ему вместе с сонмом советских писателей участвовать в травле товарища, начатой постановлением ЦК о вредоносных журналах «Звезда» и «Ленинград».
Авторы приводят свидетельства самого Зощенко.
«Многие ответственные работники, в том числе автор погромной статьи в журнале "Большевик" А.М. Еголин — один из руководителей Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) — до начала проработочной кампании повесть хвалили, а затем в одночасье поменяли свое мнение на противоположное. В качестве примера подобного двурушничества писатель назвал Виктора Шкловского: «В частности, могу назвать Шкловского - Булгарина нашей литературы — до "разгрома" повести он ее хвалил, а потом на заседании президиума Союза писателей ругал. Я его обличил во лжи, тут же на заседании».
Впоследствии в связи с очередным блистательным выступлением Шкловского, пытавшегося в очередной раз заверить партию в своей идеологической верности, Зощенко написал ему: «Витя, ты сказал так сильно и едко, что только очень тупые люди могли не услышать. А я после тебя не могу говорить — я почти равнодушен к тому, что тебя тревожит. Я не верю, что искусство сейчас возможно. Даже в малой степени. И что говорить — слова повиснут в воздухе. Как, в сущности, повисли и твои великолепные слова. От этого погода не изменится. Даже если б мы с тобой тут плакали. Твой несчастный Зощенко».
Разные они были люди. Шкловский вернулся на родину лгать. Зощенко лгать не умел и не хотел.
То же самое произошло и в 60-е годы во время травли Бориса Пастернака после публикации на Западе его романа «Доктор Живаго».
«Видимо, эти события всерьез напугали отдыхавших в Крыму Сельвинского и Шкловского. Они решили отметиться и написать об этом в газете. (А может, те, кто по наследству "пристально наблюдали" за Шкловским, настоятельно посоветовали ему это сделать...) Текст выглядел так: «Пастернак выслушивал критику своего "Доктора Живаго", говорил, что она "похожа на правду", и тут же отвергал ее. Книга его не только антисоветская, она выдает также полную неосведомленность автора в существе советской жизни, в том, куда идет развитие нашего государства. Отрыв от писательского коллектива, от советского народа привел Пастернака в лагерь оголтелой империалистической реакции, на подачки которой он польстился».
Попытки Шкловского оправдаться за это - они в книге также приводятся - ничего изменить уже не могли. Да и не слишком он усердствовал в тех попытках.
Хотя в попытках добиться реабилитации и возвращения к жизни репрессированных Шкловский был активен. Еще до ХХ съезда, начавшего официальное «разоблачение культа личности», он направил в Военную прокуратуру СССР письмо с предложением «восстановить доброе имя советского художника В. Мейерхольда». Помогал сосланной за немецкую национальность сестре своей жены, вдове Эдуарда Багрицкого, получить разрешение на снятие с нее ограничений по месту жительства. «В семейном архиве его внука Никиты Ефимовича Шкловского-Корди сохранились копии очень серьезных, горячих писем, которые в годы своего триумфа Виктор Борисович отправлял разным адресатам, заботясь о благополучии обиженных людей. В 1974-м он писал катоколикосу всех армян, прося его о заступничестве за попавшего под суд Сергея Параджанова».
Хотелось бы сказать, что он пытался делать все, что мог. Но слова «я знаю, придется лгать», с которыми Виктор Шкловский вернулся в советскую Россию, потому что неуютно почувствовал себя в Берлине, где он был никем, и ради того, чтобы чувствовать себя всем, готов оказался жить в людоедском государстве, - эти слова не позволяют отнестись с сочувствием к его судьбе. И, по правде говоря, не позволяют радоваться за него, когда в глухие годы советского застоя «началось и продолжалось триумфальное шествие по миру русского авангарда и русского формализма. Книги Шкловского переводились на самые разные языки, он снова стал модным писателем. Его хотели видеть, вручать ему звания, знаки отличия, снимать о нем фильмы... Можно сказать, что он ждал и дождался своего звездного часа». При осознании того, во что он добровольно вошел, в чем жил и выжил, потому что принял правила существования во зле, - не у всех получается радоваться за него и восхищаться его литературным талантом и человеческой незаурядностью.
Поздние годы Виктора Борисовича Шкловского были освещены любовью к внуку Никите, который напоминал ему сына, погибшего на фронте.
«Дед обращался к маленькому внуку в письмах: "Дорогой мой детик", "Никиточка", "Никитенок", "Дорогой мальчик", "Дорогой Никитеночек"... Но Никита подрастал, и вот уже: "Самый близкий в мире мне человек", "Уважаемый студент биофака!", "Мой дорогой друг", "Мой дорогой современник"... Признавался: "Дорогой друг мой, выросший мальчик, ты заменил для меня дядю твоего, моего сына Никиту. <…> В 1971-м Шкловский написал Никите: "Мы в искусстве и науке не дрова, а спички, зажигающие костры. Так береги руки от ожога". Понял ли внук деда?».
Виктор Шкловский зажег за свою жизнь много костров, и до сих пор горящих. Русский формализм, одной из самых ярких фигур которого он является, освещает мировое литературоведение так ярко, как мало какое литературное явление, возникшее на русском языке.
Уберег ли он при этом не только руки свои, но и личность? Книга Натальи Громовой и Татьяны Поздняковой не дает ответа, но дает возможность об этом подумать.
А вот на что эта книга дает совершенно однозначный ответ, это на вопрос, может ли вернуться то, что сломало столько жизней лучших людей, писавших на русском языке. Оно уже вернулось. Свидетельством является то, что на обложке этой книги не отыскать имен ее авторов. И вот почему. Книга уже ушла в типографию, была заявлена к предзаказу под названием «Сага о Шкловских», и фамилии авторов, разумеется, значились на ее обложке. Но информация о ней попалась на глаза сонму доносчиков - носителей новой (старой) патриотической идеологии. И что тут началось! И авторы-то враги народа, и живут-то они в Израиле, и клевещут-то на нашу великую историю… В результате всего этого издательство поменяло название и обложку, убрав с нее фамилии авторов. Теперь каждому, кто берет книгу в руки, предлагается считать, что перед ним просто «хроники». Ну как-то так сами написались. Никем.
Пока происходила эта постыдная замена под девизом «придется лгать», одна из соавторов, Татьяна Позднякова, умерла, не успев увидеть книгу изданной. Светлая ей память. И пусть эта обложка замечательной книги останется памятником вечному компромиссу со злом, который определяет собою российскую жизнь. 
