Сергей Гандлевский. «Дорога №1 и другие истории»

Мы продолжаем публиковать книгу книгу Сергея Гандлевского «Дорога №1 и другие истории». Книга будет публиковаться долго, больше месяца. Напомним, что эту рубрику мы специально сделали для российских читателей, которые лишены возможности покупать хорошие книжки хороших авторов. Приходите каждый день, читайте небольшими порциями совершенно бесплатно. А у кого есть возможность купить книгу полностью – вам повезло больше, потому что вы можете купить эту книгу и еще три других, поскольку это четырехтомое собрание сочинений Сергея Гандлевского.

Читайте, покупайте, с нетерпением ждем ваши комментарии!

Редакция Книжного клуба Бабук

Воспитание чувств

Хорошо сказала Белла Ахмадулина:

Любовью жегся и любви учил
вид полночи. Я заново дивилась
неистовству, с которым на мужчин
и женщин человечество делилось.

Любовное неистовство овладело мной впервые в четыре года (ничего из ряда вон, известное возрастное явление). Я имею в виду мою горькую страсть к Симоне Синьоре, не буду повторяться.

А впервые воспел я морок любви лет в десять. Отец соседки по парте, Люси В., был военным, и его перевели служить в другой город. Жена и дочь последовали за ним, сердце мое было разбито, я взялся за перо.

Поэма
(печатается в сокращении)

I
О, до сих пор главу мою
Теснят о ней воспоминанья.
Я вспоминаю тонкий стан
И ручки нежной пожиманье.
Когда она, как птичка щебеча,
Со мною на одной скамье сидела,
И все в моей душе так пело,
Как будто уж пришла весна.
Но вот промчался слабый миг
Большого для меня блаженства.
Она уехала надолго, навсегда
И с нею дерзкий мой соперник!
II
………………………
……………………
………………………
……………………
……………………
III
О, о с каким бы стервененьем
Воткнул ему б я шпагу в грудь!
О, о с каким бы наслажденьем
Увидел б я в его глазах
Полну предсмертной муки муть.
О, нет, не надо, дорогая,
Неужто не любила ты меня
И не сбираешься любить
И хочешь ты меня убить
За мой поступок дерзновенный.
О, боже, брежу я:
Ведь самозванца не убил,
Любви твоей не заслужил.
IV
(Прошло 20 лет)
…Стареть я стал,
И не увидел я ни разу лица ее.
Да и она, наверное, не та,
Что девочкой пленяла мои взоры.
С соперником моим
Я продолжаю всё раздоры.
Мы дрались с ним уж 20 раз
И светских мы чужды проказ.
И только в бое охмелев,
Находим с ним мы вдохновенье
На эти краткие мгновенья.
V
Я как-то раз по городу бродил,
От скуки и тоски стараясь убежать.
О ней, о избранной моей,
Старался я не вспоминать.
Главу мою венчала седина.
“Здорово, старина!” –
Сказал мне парень проходящий
И прикурить спросил.
Иду я дальше, вдруг зашел
В какой-то мне знакомый двор,
И там вели старухи спор.
“Нет!!!
Там её похоронили,
Вон три букета на могиле…”
И слыша эту болтовню,
Я понял – вот, мой час настал,
Она погибла, я ж не знал
И от тоски к ней погибал.
Мгновение и дрожь в ногах –
И я безжизненный упал!

Сейчас, пока я правил орфографию детского опуса, мне пришло в голову украсить его онегинскими интригующими строфами отточий, хотя, судя по некоторым стилистическим выкрутасам, малец был немного знаком с русской классической поэзией.

Лет через сорок после создания этой поэмы я написал роман о любви – “<НРЗБ>”, ну, написал и написал. Но задним числом я обнаружил, что в общих чертах коллизия этой прозы (герой переживает любимую женщину, в придачу узнает о ее смерти из постороннего случайного разговора, пожизненный счастливый соперник, поединок) совпадает с моей же детской графоманией! Вот тебе и свобода! Граммофонная игла, скользящая по бороздке, извлекая звук, тоже вольна вообразить себя свободной, но мы-то знаем цену ее самодеятельности и самостоятельности!

“Назад, назад!” – как окликал себя покойный друг, чувствуя, что разговор становится чрезмерным. Дальше сияют головокружительные ледяные вершины метафизики, прочь отсюда вниз, причем – в телесный!

В раннем отрочестве я опасался, что, если все-таки дойдет до дела, я не попаду в женщину, потому что у меня торчал вертикально вверх, а женский вход, по моим расчетам, находился в плоскости пупка, только ниже – в треугольнике волос. Но на склоне лет не без гордости свидетельствую: те несколько раз, что женщины уступали моим мольбам, прицельному красноречию или железной логике, я все же достигал желаемого.

А теперь – снова возьму чуть выше.

Три яруса великого чувства: страсть, любовь, жалость. Границы любви размыты – она уже не страсть, еще не жалость. С возрастом я, разумеется, превозношу жалость как наиболее гуманный вид приязни. Материалистическое объяснение такой возрастной метаморфозы напрашивается само: жестокий гон молодости далеко позади, уровень тестостерона (будь, по-вашему, по-базаровски) падает и уже не шибает в голову, Акела сплошь и рядом промахивается и просит у жизни пардона: пожалей-де.

Страсти сеют разрушение, их красоту Лермонтов, знавший в предмете толк, назвал безобразной.

Любил и я в былые годы,
В невинности души моей,
И бури шумные природы,
И бури тайные страстей.
Но красоты их безобразной
Я скоро таинство постиг,
И мне наскучил их несвязный
И оглушающий язык…

Трудно сказать, знаком ли я именно с этой стихией – здесь у каждого личный предел. Если что похожее и вспоминается, то нервотрепка, достоевская беготня по городу и свои же собственные задумчивые взгляды в лестничный пролет.

Судя по всему, я легко отделался, а вот одного моего товарища страсть опалила и даже сгубила, причем в прямом смысле слова.

Он был буйного нрава. Дядя Ерошка из “Казаков” мог бы сказать о нем с одобрением: “Вор, пьяница, охотник”. И в придачу – умница и книгочей. Помню, на вопрос, что он читает, приятель мой с наглой улыбкой ответил: “Да уж как-нибудь не вашего брата-стихоплета, а Якова Бёме”. Талантливый экономист, он содержал семью – жену и сына-школьника – в достатке. Весел был чрезвычайно, о лучшем собутыльнике я и мечтать не мог. Он, случалось, гулял от жены и, как я узнал от него же, развратничал, за что и поплатился: влюбился в женщину, с которой они с приятелем баловались любовью втроем, и терзался.

Я видел эту женщину, он однажды возил меня к ней в гости в спальный район и волновался, как подросток. Ничего особенного, во всяком случае никаких бросающихся в глаза примет la femme fatale. Женщина как женщина – за тридцать, миниатюрная, средней миловидности, в старых тапках и поехавших на круглом колене колготках. Помню, что на плите что-то пригорало, и в захламленной квартире довольно неприятно пахло съестным.

Потом житейские обстоятельства развели нас. Доходили слухи, что он стремительно спивается, что семья его разрушена, несовершеннолетний сын ушел из дома и т. п. Мы не виделись много лет, я соскучился по нему, стал наводить справки, а он, оказалось, умер – и уже давно.

Что же касается меня, моя первая сознательная любовь, с которой можно начинать дон-жуанский список, скорее обескуражила меня, потому, наверное, что была взаимной.

Любовь нагрянула на даче в каникулярное лето. Я перешел в восьмой класс, девушка заканчивала школу и, о, чудо, благоволила ко мне. В июне она сдала выпускные экзамены, в июле – вступительные в институт, август коротала на даче. Все шло по прописям: ночь, свидание, соловьи, звезды… (Какие на хрен соловьи в августе!?) Я осмелел и приобнял возлюбленную. В молчании мы в обнимку прошли трижды до автобусного круга и мимо продуктового ларька обратно, правая моя рука, лежавшая на девичьем плече, вскоре затекла, ныла и отвлекала. Отвлекала от чего? Взрослое мужское поведение было мне заказано, хотя бы психологически, и я, как забывший роль актер, ждал шепота суфлера, но попусту. Точней, как троечник у доски в ожидании подсказки. В довершение все сильней хотелось по малой нужде, но я стеснялся отлучиться. Когда я ткнулся наобум поцелуем, моя возлюбленная закрыла лицо руками и попросила больше этого не делать. Рассвело.

А через неделю-другую и каникулы кончились.

Так что мое любовное поприще началось скромно и припоминается смутно.