Издательство BAbookСергей Гандлевский. «Дорога №1 и другие истории»
Мы продолжаем публиковать книгу книгу Сергея Гандлевского «Дорога №1 и другие истории». Книга будет публиковаться долго, больше месяца. Напомним, что эту рубрику мы специально сделали для российских читателей, которые лишены возможности покупать хорошие книжки хороших авторов. Приходите каждый день, читайте небольшими порциями совершенно бесплатно. А у кого есть возможность купить книгу полностью – вам повезло больше, потому что вы можете купить эту книгу и еще три других, поскольку это четырехтомое собрание сочинений Сергея Гандлевского.
Читайте, покупайте, с нетерпением ждем ваши комментарии!
Редакция Книжного клуба Бабук
В связи с Гайдном
Памяти друга
Смерть близкого человека нередко обостряет память, в числе прочего и потому, что из строя выбывает один из ее гарантов. После трагедии 8-го января* я беспорядочно вспоминал то одно, то другое, и получилось вот такое попурри из воспоминаний о двух-трех австрийских поездках нашей поэтической компании. Путешествий по обе стороны от границ России было несколько, но именно об австрийских вояжах я вспоминаю с особым теплом. Наверняка здесь много путаницы и отсебятины, но, надеюсь, что пусть не буква, но дух памяти переданы добросовестно.
Время поездок в Австрию совпало с пиком моего увлечения музыкой XVIII века, а наш вожатый Эрих Кляйн обмолвился, что немного в сторону от пути следования – город Айзенштадт, где похоронен Йозеф Гайдн, и мне приспичило навестить его могилу. Лев Рубинштейн, сознательно и демонстративно на дух не выносивший, по его выражению, “конвенциональной красоты”: руин, музеев, достопримечательностей – всякой экскурсионной обязаловки, не давал мне спуску за этот культурный позыв, и с его легкой руки вся гоп-компания веселилась до упада, “узнавая” заветную могилу в придорожной забегаловке, в бензозаправке и проч. “Вынь ему, видишь ли, да положь могилу Гайдна – не она ли, кстати, промелькнула справа по борту? Ну, не переживай, может какая другая подвернется”. В таком ключе.
Эрих Кляйн – наш старинный товарищ, кажется, философ по образованию, человек умный, эрудированный, с хорошим язвительным юмором и с серьезным и сочувственным интересом к России и ее культуре. И сообща, и порознь мы обязаны ему содержательным общением и прекрасными странствиями.
Мы всемером сидели в открытом кафе на самом берегу Дуная в окрестностях Линца. Соседние столики с шумом заняла большая компания туристического вида. Пришельцы перекликались, делали заказы, раздавались взрывы хохота.
– Чему они так заразительно смеются?
– Это немцы-экскурсанты, они рассказывают анекдоты про австрийцев, – сказал Эрих с улыбкой. – Какие мы жадные тугодумы.
А держали мы в тот день путь в Маутхаузен, мемориал в горах на месте концлагеря.
Я немало поездил, бывал и вблизи пустынных советских лагерей: жил летний сезон неподалеку от заброшенных урановых рудников на Чукотке, мельком видел Колыму. Но инфернальное величие Севера не так вопиюще противоречит изуверству и гибели, как ярко-синее небо и зеленые холмы Верхней Австрии! И в придачу в четверти часа езды – садовые гномы возле увитых плющом домов под черепичной кровлей!
Среди серых каменных строений фабрики смерти – жилых корпусов и “душевых”, знакомых по книгам и кинохроникам, возведены монументы разным категориям смертников. Больше прочих запал мне в душу памятник умерщвленным в Маутхаузене цыганам. Это просто-напросто стеклянный балкон над бездной – своего рода аттракцион, передающий тебе на мгновение, когда ты ступил на прозрачный пол, кроху того животного ужаса, в котором жили и умирали здешние обитатели.
* * *
В часы разъездов и бодрствования в поэтической труппе царили приязнь и безмятежная дружба. Но ближе к ночи и новому ночлегу просыпалась ревность: кому какой номер достанется. Вероятно, средства не позволяли Эриху обеспечить каждого отдельным номером, и все решал случай. Особенно нервничал невольник общительности Рубинштейн. И то. Быть душой общества – нелегкий ежедневный труд, без выходных и с ненормированным рабочим днем. После такой работы жизненно необходимо как есть в одежде полежать у себя в номере минут пятнадцать навзничь, расслабив лицевую мускулатуру, с закрытыми глазами и в полной тишине. И только потом – приняться за все остальное: раздевание, умывание, таблетки, отход ко сну.
Но на этот раз повезло мне.
С нехорошим ликованием я оставил друзей в буфете выпивать и говорить разговоры, а сам, торжествуя, отпер отдельный номер, осмотрелся, подавил понятный командировочный вздох при виде двуспальной кровати и стал методично раскладывать вещи и туалетные принадлежности, когда раздался тихий стук в дверь. Это был Эрих. Пряча глаза, он пробормотал, что произошло недоразумение, и мне предстоит делить номер с Геннадием Николаевичем Айги.
По счастью, двуспальная кровать состояла из двух сдвинутых вплотную односпальных, одну из которых я, сшибая в бешенстве электророзетки со стен, гонял по всему номеру в поисках максимального удаления от второго ложа.
Если бы я не бушевал в номере, а остался с друзьями в буфете, вполне возможно, я бы сделался в очередной раз свидетелем знакомой сцены. В кафе, в холле парикмахерской или в помещении вокзала в ожидании поезда Лёва вдруг обрывал нить разговора, вперял взгляд во что-то вне поля зрения собеседника, и тотчас порывисто устремлялся в направлении собственного взгляда. Все ясно: косо висит картина или эстамп. Под опасливо недоуменными взорами присутствующих Рубинштейн вставал на цыпочки и тщательно выправлял крен. Так что чувство тревоги из-за расположенных не по центру люстры в камере, букета на столе и плахи на площади в “Приглашении на казнь” – не выдумка автора.
Часа в три ночи появился Геннадий Николаевич. Заметив, что я не сплю, а прикидываюсь, он извлек из портфеля и поставил в свет ночника три бутылки вина и сказал своим высоким голосом: “Смотри, Сережка, как нас угостили!”
* * *
А с утра, не поминая ночных досад, мы изо дня в день в течение недели концертировали и читали стихи перед разношерстной публикой.
Например, однажды для богатырей городской пожарной команды. Мне хочется думать, что они внимали нам, не сняв с голов сияющих шлемов с высоким гребнем.
А на чтении в другом городке в дверях актового зала образовалась давка. Из этой маленькой толпы на приезжих лириков были устремлены даже слишком заинтересованные взгляды. Повышенное внимание разъяснилось на скромном фуршете по окончании поэтического вечера: нас в упор разглядывали пятидесятилетние внебрачные дети поруганных солдатами-победителями в 1945 году местных женщин. Безотцовщина, пришедшая поглазеть на соплеменников страшных казаков, чья кровь уже полвека кружит по их жилам, – на Айзенберга, Гуголева, Кибирова, Рубинштейна, Гандлевского и примкнувшего к ним Айги.
* * *
Солнечным утром перед гостиницей, выходящей на маленькую мощеную площадь старинного городка, слонялись пять русских литераторов и их австрийский товарищ. Михаил Айзенберг не в первый раз выразительно посмотрел на часы, Айги улыбался, Эрих что-то на весу записывал в блокнот, остальные на износ зубоскалили.
Кого ждет весь класс? – Рубинштейна!
Вот, наконец, после душа и сытного завтрака Лева вышел на крыльцо гостиницы и рявкнул:
– Ну, коллеги!
Мне послышалось “На колени!”, и я покорно повалился Рубинштейну в ноги.
Ох, мои дорогие, какой же это был чудесный балаган!
А теперь сгруппируемся и попросим прохожего сфотографировать нас на память.
Стоят в заднем ряду: Ю. Гуголев, Э. Кляйн, Т. Кибиров, М. Айзенберг.
В переднем ряду: Л. Рубинштейн, Г. Айги. Лежу я
Эссеистика и лирика в родстве, и авторам нравится, чтобы в конце опуса аукнулось его начало. Вот и я, обнажая прием, как объяснил чтимый Левой Шкловский, начал с Гайдна – Гайдном и закончу, вернее Гайдном в обработке Рубинштейна:
“Я понял, что я, что все мы волей объективных, то есть возрастных обстоятельств сидим в оркестровой яме в составе оркестра. Сидим каждый со своим инструментом, со своим пюпитром, со своими нотами. И мы играем.
И я понял, что мы играем какую-то вещь, по некоторым внешним признакам похожую на одну хорошо всем известную Гайдновскую симфонию. И что мы все, как и в той самой симфонии, постепенно, по одному, задуваем каждый свою нещадно коптящую свечку и покидаем сцену по молчаливому, но хорошо понятному знаку кого-то, кто незаметно для постороннего глаза выглядывает из-за кулисы.
И я понял, что об очередности думать не надо – это не наша с вами забота. Это та очередь, которую устанавливаем не мы.
И я понял, что пока мы все еще тут, на этой сцене, каждый из нас, сколько бы нас ни оставалось, должен продолжать исполнять свою партию – по возможности честно, усердно и вдохновенно.
И я понял, что, если у нас получится играть с таким чувством, как будто музыка никогда не закончится, она и не закончится”.
2024
* В этот день в 2024 году Льва Рубинштейна сбила машина, и через несколько дней он умер.
Купить книги Сергея Гандлевского
Том I | Том II | Том III | Том IV
