Анна БерсеневаМОЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРЕМИЯ. НАТАЛЬЯ ГРОМОВА
КОЛЬЦО ВРЕМЕН
Каждый из документальных романов Натальи Громовой становится событием современной русской литературы. Из архивных документов возникают драматургически выстроенные истории незаурядных жизней, делаются зримыми люди, оставившие значимый след в истории культуры, и все это осмыслено, отчувствовано, объято собственной личностью незаурядного же автора, в книгах которого документальное и художественное переплетаются самым живым образом.
Именно потому эти книги лишь настаиваются со временем. И новое издание в Германии сборника архивных романов Натальи Громовой «Ключ» и «Последняя Москва» и повести «Пилигрим, или Восхождение на Масличную гору» (Leipzig. ISIA Media Verlag. 2025) позволяет это осознать в полной мере.
Наталья Громова в романе «Ключ» пишет о том, как возникали ее книги.
«Сначала тебя будто окликают. Да, да, именно окликают, потому что ты начинаешь через границы прошлого говорить, слышать, встречаться именно с этим человеком. Мария Иосифовна Белкина была женщина абсолютно земная и прагматичная и смеялась над любыми мистическими придыханиями, очень иронично относилась к вере. И вот однажды она мне сказала: «Я никогда, никогда не хотела писать о Цветаевой». Она имела в виду свою книжку «Скрещение судеб». «Ну зачем мне это? Да и кто я, чтобы писать о ней?» — «И что же?» — удивленно-настороженно спросила я. «Она сама этого захотела! — и добавила невозмутимо: — Цветаева подбрасывала мне письма. Сталкивала с нужными людьми. Я долго уклонялась, но вдруг почувствовала, что она сама этого хочет». Когда Мария Иосифовна говорила, я чувствовала, что это правда. Но еще не знала рычагов тайного механизма - только начинала рассматривать его детали. Ключевое слово здесь — оклик».
Вероятно, она ощущала это еще в двадцать лет, когда «была существом растерянным и мучительно вглядывающимся в свое будущее. Я предчувствовала, что должно произойти что-то важное, и очень боялась пропустить шорох открываемого занавеса. На дворе стоял унылый 1980 год. Возникло ощущение, что времена года больше не сменяются, словно ноябрь и декабрь пришли навсегда. Был застой в самой темной фазе, и казалось, что он будет длиться целую вечность. Но именно из-за этого люди сияли ярче, были интересны человеческие отношения, велись многочасовые разговоры, в которых разгадывание того или иного человека было ни с чем не сравнимым удовольствием».
Среди первых окликов оказались прочитанные Натальей Громовой в семейном архиве письма театральной художницы Татьяны Луговской, сестры известного советского поэта Владимира Луговского, жены драматурга Сергея Ермолинского. Ее жизнь, ее мысли, ее наблюдения над тем, что происходило вокруг, что происходило с людьми, переворачивали представления об исторической реальности - об Отечественной войне, о ташкентской эвакуации писателей.
«Вот советские писатели в Ташкенте в первый год, не веря в возможность победы, говорят о том, что их эвакуация скоро обернется эмиграцией. Все готовятся к тому, что Узбекистан станет английской колонией, и им надо учить язык. Алексей Толстой уже придумал название для Ташкента - «Стамбул для бедных». Никто не верит ни одному слову власти. Да и как можно верить, ведь вместе участвовали в пропагандистской лжи...».
Общение с Марией Иосифовной Белкиной, написавшей великую книгу о Марине Цветаевой, позволило Наталье Громовой через частные человеческие истории понять историю общего большого Страха, погубившего многих и многих советских писателей - раздвоенных, существовавших с несколькими лицами. И, читая письма Владимира Луговского, она буквально изнутри поняла, что «никто не стал советским поэтом или писателем сразу, не представляли, что будут на беспрерывных собраниях в конце тридцатых призывать бывших товарищей к ответу и предлагать свои услуги в качестве палача. К этому состоянию надо было прийти». Наталья Громова увидела этот путь, читая сначала архив Луговских, а потом и все более широкий массив документов.
«Дневник-роман Григория Гаузнера тоже поражал искренностью <…> активного желания стать вровень со временем. Он писал роман о себе под говорящим названием «Превращение» - о том, как он уничтожает в себе интеллигента и становится «нужным» писателем. Я поняла, о чем надо писать книгу — о Превращении. Написать о тридцатых годах, используя всё, что мне открылось в архиве в Лаврушинском про Луговского и его друзей: Николая Тихонова, Дмитрия Петровского, Александра Фадеева и других — об их стремительном сползании в бездну».
Именно об этом Наталья Громова и начала писать в годы перестройки, хотя журналы и издательства тех лет все более кисло относились к текстам о советском периоде, так как считалось, что этот этап пройден и никому не интересен.
Наталья Громова относилась к этому иначе. Она поняла, например, что невозможно считать исчезнувшей бесследно историю вербовок в советские годы. О том, как это происходило, ее собеседники рассказывали во всех подробностях.
«Не было темы, столь часто возникавшей с самыми разными собеседниками, чем эта. И весь советский мир, о котором одни ностальгически вздыхают, другие с ужасом оглядываются, прошит наушничеством, доносительством, осведомительством, опутывающими всех и каждого узами рабства. Эта рукотворная паутина явно пришла из преисподней, потому что она умеет зацепиться за каждую судьбу, за связь человека с человеком. Она адское отражение кровеносной сети, созданной свыше, данной нам судьбой. Скорее всего, это и есть искаженное подобие легкой золотой сети, которой мы все связаны друг с другом и с прошлым. Вместо невидимой ажурной сетки — множество удавок, в одной из которых запуталась и Марина Цветаева. Почти все разговоры с людьми о прошлом рано или поздно выходили на то, как их пытались вербовать. И постепенно я сделала ужасный вывод, что не было НИ ОДНОГО человека, к которому не подступали с таким предложением. Сидели и были под надзором как те, кто был внутри, то есть в тюрьмах и лагерях, так и те, кто был снаружи».
И как все это могло пройти бесследно? Оно и не прошло - сейчас это стало очевидно.
Советская жизнь преобразила не только людей, но и сам город - тот, о котором Наталья Громова пишет в романе «Последняя Москва».
Проводником в Москву, которой она уже не застала, стали для нее дневники Ольги Бессарабовой, найденные ею в музее Марины Цветаевой, где Наталья Громова работала.
Ольга Бессарабова была юной девушкой, когда подруга Варвара Малахиева-Мирович, поэтесса и критик, близко дружившая со Львом Шестовым (об этой дружбе и любви Наталья Громова тоже написала большую книгу), привела ее в дом Добровых в Малом Левшинском переулке между Пречистенкой и Арбатом в качестве воспитательницы маленького Даниила Андреева, внука Добровых, сына писателя Леонида Андреева. Великая и полная страданий жизнь, визионерская книга «Роза мира», написанная в тюрьме, изъятый и, вероятно, уничтоженный чекистами роман «Странники ночи» - все это было у Даниила Андреева впереди. Пока же Оленька Бессарабова, умевшая видеть в людях самое существенное и схватывать их суть, воспитывала его в настоящем московском Доме.
«Таких в прежней Москве было в избытке, - пишет Наталья Громова. - Московские дома отчасти и сами стали литературными героями: от радушного дома Ростовых на Поварской из «Войны и мира» до дома семьи Громеко на Арбате из «Доктора Живаго». Здесь всегда были открытые настежь двери, толпились гости, жили многочисленные родственники, справлялись праздники: устраивались детские и взрослые елки. Подобным в дневнике Ольги Бессарабовой представал и дом Добровых, который, хотя был известен по мемуарам и воспоминаниям, на страницах ее тетрадей открывался по-другому — в своей повседневности, с привычным до революции неспешным течением жизни. Открывалась Москва. Город, словно созданный для хлебосольного родственного и дружеского общения, опутанный переулками и распахнутый бульварами. Город, свернутый кольцом в раковину, гудящую церковными колоколами и щелкающий по мостовой колесами проезжающих колясок. Возникало непрерывное течение времени, мерное покачивание маятника часов, казалось бы, рассчитанное на вечное существование всех героев повествования, а на самом же деле беспощадно отмеряющее недолгий срок жизни этого поколения. Этот дом был мерилом всего лучшего, что было в старой уютной и интеллигентной Москве начала XX века. Он притягивал к себе людей, давал им тепло и кров...».
И в этих же дневниках Ольги Бессарабовой написано о том, как советская власть все это разрушила и уничтожила. Но с некоторыми людьми «последней Москвы» Наталья Громова еще успела познакомиться и поговорить.
«Они не бунтовали, не возмущались, не плакали над своей судьбой. Слишком неоднозначна была до этого жизнь в России. Они принимали ее судьбу как свою. Иногда казалось, что это чеховские персонажи продолжают свой трагический путь после смерти их автора. Так жили бы в Советской России дядя Ваня, Астров, да и три сестры преподавали бы в советской школе или служили в библиотеке. Только все ужасно устали — и старые, и молодые. Так же смертельно устал от революции и войны, от запаха крови Юрий Живаго, пешком вернувшийся с Урала в пыльную Москву. Он шел несколько лет, чтобы в дороге пережить разрыв времени. Чтобы войти в советскую Москву уже другим человеком. Какие они были? Не советские, не антисоветские, а какие-то другие. Я их не чувствовала и не знала. Странным образом они не растворялись в советской жизни, не принимали ее языка, стиля, они молча несли в себе некую особость, которая была видна в очереди, в тюремной камере, в классе, куда они приходили давать уроки. Эта особость была отмечена неисчезающим чувством собственного достоинства. И еще тем, что они не искали лучшего для себя».
Наталья Громова пишет и о том, как поняла, что кольцо времен, о котором Олечка Бессарабова говорила в 1917 году, начало замыкаться почти сто лет спустя: «Они попали в начало катаклизма, который стал длительным этапом советской истории; я же ясно видела уже гибель той эпохи».
Когда-то Мария Иосифовна Белкина говорила ей, что хочет написать о себе через свое время. У Натальи Громовой ход мысли, пожалуй, другой: она пишет о своем времени через себя. Это очень заметно в повести «Пилигрим, или Восхождение на Масличную гору». Вспоминая, как в юности читала «Былое и думы», вспоминает она и о том, как ее поразило, что, описывая трагедию, произошедшую в его семье - измена жены, ее болезнь, преждевременные роды и смерть вместе с новорожденным сыном, - «Герцен осознал произошедшее с ним как часть общей истории. Он назвал главу о своей личной трагедии «1848 год», считая, что катастрофа, происходящая в Европе, напрямую связана с его личной катастрофой». И когда Наталья Громова пишет о том, как в октябре 1993 года «видела, как густая темная толпа валила через Садовое от Крымского моста в сторону Нового Арбата. Толпа беззвучно мелькала на экране телевизора; рты, словно разрезавшие нижнюю часть головы, были сжаты, искривлены или открыты. В доме на Смоленском бульваре, где я тогда жила, я физически ощущала ее приближение», - она тоже связывает это с трагедией, произошедшей в ее жизни - смертью ребенка при родах.
Никто не знает, чем, как и когда замкнется кольцо времен. Но книга Натальи Громовой позволяет увидеть и понять, как это происходит. 
