Борис АкунинРОССИЙСКИЙ ИНТЕЛЛИГЕНТ И ЕГО ВЕЧНЫЕ СТРАДАНИЯ
Читаю для работы дневник Александра Никитенко (1805 - 1877), жившего в мертвенную николаевскую эпоху и служившего цензором. Сам он про свою профессию пишет, что цензоры ненавидят все книги кроме расходно-приходной, в коей расписываются за жалованье.
Это очень грустное и весьма поучительное чтение, какое-то неизбывно-российское. Читаешь и думаешь: как же всегда трудно было в России оставаться приличным человеком. Хотя почему «было»? Разве что-то изменилось?
Александр Николаевич - умный, порядочный, честный человек совершенно либеральных взглядов, но вся его жизнь – какое-то плавание в серной кислоте. Всё мало-мальски живое душится, и сам он с тоской тоже в этом удушении участвует, ибо так уж устроена Россия, и ничего с этим не поделаешь, а еще надо семью содержать. Душу Никитенко отводит только в дневнике.
С омерзением цитирует своего начальника министра Уварова (того самого, «православие-самодержавие-народность»): «В правах русского гражданина нет права обращаться письменно к публике, - вещает своему подчиненному граф. - Это привилегия, которую правительство может дать и отнять, когда хочет». (Вот вам и объяснение всех нынешних блокировок).
Про Крымскую войну (только наедине с тетрадкой!): «Одного мановения безумной воли, опьяневшей от самовластья и высокомерия, достаточно было, чтобы с лица земли исчезло столько цветущих жизней, пролито столько крови и слез, родилось столько страданий». (Сто семьдесят лет назад написано, а будто сегодня).
Ну и цитата, которую надо выучить наизусть. «Я часто раскаивался в том, что много переел, перепил и переговорил, и никогда в том, что недоел, недопил, недоговорил».
Никитенко очень славный и симпатичный. Но в результате возникает ощущение какой-то жалостливой гадливости к собственному сословию, которое умнó пишет, но и только. А впрочем я про это недавно, на фоне последних событий, целый роман «Собачья смерть» написал. Про людей дела и людей слова. Вторые, конечно, тоже необходимы, как же без них. Но в цензоры-то, в цензоры-то, Александр Николаевич, зачем было идти?
