Издательство BAbookМОСКВА – СИНЬЦЗИН
Две подруги
Путешествие Нью-Йорк — Ленинград заняло десять дней. До Саутгемптона на американском пароходе «Президент Кулидж», потом до Ленинграда на советском пароходе «Андрей Жданов». Кажется, это петербургский мэр. Странно, конечно — все равно что назвали бы пароход в честь действующего нью-йоркского мэра «Фьорелло Ла Гуардия».
В ответной телеграмме от Барченко сообщалось, что дорогую гостью встретят в порту. И встретили: очень серьезный молодой человек в черном костюме и галстуке, но при этом в кепке. Сказал, что Александр Васильевич ждет в столице, билеты на экспресс приготовлены, отправление через час. И сразу доставил к поезду на черном автомобиле незнакомой модели. Санкт-Петербург, с которым связано столько воспоминаний, Мэри видела только через окно машины. Город мало изменился, только обветшал и погрязнел. Зато много красного цвета: флаги, длинные полотнища с малопонятными лозунгами. Что такое, например, «Даешь пять — в четыре!»? И какая странная мантра «Жить стало лучше, жить стало веселей!», попавшаяся по дороге несколько раз? В каком смысле «веселей»?
Спрашивать сопровождающего было бесполезно. Молодой человек сразу сказал, что на все вопросы ответят в Москве, а его дело только встретить и «проконтролировать посадку на поезд». Всем своим каменным видом он демонстрировал неприступность. Серьезные сотрудники у генерала Бокия, подумала Мэри и переключилась на окружающее. Верней на окружающих — людей на тротуарах, потом на вокзале, потом в поезде. Люди намного интересней зданий и своим видом рассказывают о стране больше, чем архитектура.
Первые впечатления от России, где Мэри не была двадцать четыре года, были озадачивающие. Конечно, за это время очень изменилась вся Европа (Америка меньше), но тут, в России, кажется, произошли не просто перемены, тут полное замещение человеческой фауны. Будто прежних россиян сдуло ураганом и вместо них принесло совсем других. Дореволюционные обитатели делились на «чистую публику», внешне не отличавшуюся от нью-йоркской или лондонской, и простонародье, примерно такое же, как на Сицилии или в Португалии, разве что побольше бородатых и у баб на головах платки. Теперь же люди европейского вида совершенно исчезли. Даже у тех, кто носил шляпу и пиджак с галстуком (на улицах таких было немного — всё больше подпоясанные рубахи навыпуск и кепки), лица, как нечищенный картофель — землистые и грубые. И почти у всех мрачные, озабоченные. Сразу видно: питание здесь скудное и нездоровое, а жизнь тяжелая. Правда, пройдя через плацкартные вагоны экспресса «Красная стрела», Мэри увидела и две веселящиеся компании. В одной, сплошь мужской, пили водку и грозно пели про каких-то псов-атаманов. В другой, молодежной, пили пиво и пели: «Если завтра война, если враг нападет». Веселье и у тех, и у других было шумное, но какое-то преувеличенное — чересчур заливистый хохот, слишком громкие крики. Словно люди демонстрируют себе и окружающим, что жить стало лучше, жить стало веселей.
В воздухе явно витало безумие. Нечто подобное Мэри ощутила, когда в прошлом году была в Германии. Богатая еврейская семья, перебравшаяся в Штаты, наняла агентство вывезти семейные драгоценности, спрятанные в тайнике — на выезде евреев раздевали донага, изымали всё ценное. Особняк теперь занимал гауляйтер, так что пришлось повозиться. Мэри провела в Берлине больше недели, насмотрелась всякого.
Немцы безусловно тоже свихнулись, но по-другому. Гитлер накачал Германию, как воздушный шар, спесью и комплексом превосходства. Сталин же русских, наоборот, будто скомкал и придавил. Немцы раздутые, русские сдутые. Те надувают щеки и пучат глаза, эти поджимают губы и смотрят исподлобья. Но злоба и агрессия совершенно одинаковые, даже когда натужно веселятся. «С нами Сталин родной, и железной рукой нас к победе ведет Ворошилов». Кто поет такое в веселой компании? А берлинцы в пивной распевали хором «All diese Heuchler, wir werfen sie hinaus, Juda entweiche aus unserm deutschen Haus!*».
Особенно грустно было смотреть на советских женщин. Природные данные отличные, но как же скверно они одеваются, как неухожены, как уродуют себя! Даже молоденькая переводчица, хорошенькая натуральная блондинка, работающая в большой туристической компании, нарядилась в жуткий блейзер ядовито-розового цвета (при темно-зеленой юбке!) и подстрижена по моде пятилетней давности. Эта прическа совершенно не шла юному свежему личику.
— Славная девочка эта Рози, — сказала Пруденс, когда они с Мэри остались вдвоем. — Как трогательно она кинулась меня защищать от этой неандерталки из 618-го.
На «черном американском» ассистентка разговаривала только на публике, из расовой гордости. Пруденс Линкольн знала одиннадцать языков и имела две докторских степени, по физике и по химии. В агентстве она ведала всей технической сферой. Некоторые ее штуковины, если их запатентовать, сделали бы изобретательницу миллионершей, но Пруденс была равнодушна к деньгам. Ей нравилось жить интересно, а в «Ларр инвестигейшнз» скучать не приходилось.
Одну из самых простых своих разработок, «саундпруф-кавер», Пруденс развернула, накрыла с головой их обеих. Понятно ведь, что в номере прослушка, а тонкая, но плотная синтетическая ткань не пропускает наружу ни единого звука.
Мэри втянула под чехол и саквояж, заглянула внутрь.
— Волосок надорван. Ни одной купюры, однако, не утащила. Не воровка — чекистка. Но очень славная, ты права.
— Запомни: 1863, — сказала Пруденс. — Год отмены рабства. Ячейка 18. Удачно, что у них тут автоматическая камера хранения, прямо как на Сентрал Стейшн. — Прыснула. — Вблизи, нос к носу, ты жутко смешная в этих очках. Похожа на Бетси Тротвуд.
Мэри умела и омолаживаться, и состариваться — в зависимости от обстоятельств. Для поездки в Советский Союз удобнее было второе: старуха привлекает меньше внимания. В паспорте проставлен возраст, очень солидный. Большинство женщин в 63 года так и выглядят. Мэри покрасила волосы в седину, нацепила очки с толстыми стеклами, за которыми глаза выглядят размытыми. Очки были непростые, тоже из арсенала Пруденс Линкольн: без диоптрий, но с изогнутыми, подзеркаленными изнутри линзами. Они обеспечивали задний обзор без поворота головы. Благодаря им по пути от вокзала к отелю Мэри срисовала «хвоста»: лысого мужчину, которого приметила еще в поезде.
— Какую еще Бетси Тротвуд? — спросила Мэри.
— Дремучая ты все-таки. Даже Диккенса не знаешь.
— В детстве мать читала мне только русские книжки. А потом было не до книжек. Это ты у нас читательница. Ладно, к черту литературу. Обсудим ситуацию. Что-то случилось. Барченко вдруг передумал со мной встречаться.
— Или записку писал не он. Давай-ка проверим.
Пруденс вылезла из-под чехла. Вынула ящичек с походной лабораторией, стала колдовать над запиской и лондонской бумажкой с адресом. Помощница была виртуозом дактилоскопии, умела снимать отпечатки с любой поверхности и анализировала их лучше любого полицейского эксперта.
Работая, без умолку болтала — для прослушки.
— Интересно, что в новых зданиях Москвы господствует поздневенецианский классицизм. Как будто всех здешних архитекторов покусал Палладио. Американское посольство по правой стороне площади, которое наша славная Роза гордо назвала «шедевром советского зодчества», — вылитый Палаццо дель Капитаниато в Виченце. Перед поездкой я надеялась, что здесь будет сплошной конструктивизм, Корбюзье-Шмарбюзье, а они увлекаются архаикой...
Мэри не слушала. Думала: как там Эдриан и Масянь?
Снова накрылись «саундпруфом».
— Лондонский листок брали в руки двое. Твой указательный и большой я знаю. На правом и левом нижних углах отпечатки другого человека. Так держат листок, когда вручают его почтительно, обеими руками.
Мэри потерла родинку, включила «кино», кивнула.
— Так и было. Барченко вручил мне бумажку торжественно, с поклоном.
— Теперь записка. Некто, назову его «Номер 1», мужчина, писал текст. Придерживал листок всеми пятью пальцами левой руки. «Номер 2», предположительно женщина, брала страницу вот так — очевидно, читая написанное. Отпечатки Барченко отсутствуют.
— Интересно, — сказала Мэри.
— Что будем делать?
— Наведаюсь по адресу. А ты сиди в номере. «В поле» от тебя в России проку мало. Все будут на тебя пялиться. Помнишь, как в Ленинграде на вокзале к тебе подошли дети и попросили передать привет негритянским пролетариям всего мира?
Мэри сейчас проявляла деликатность. От Пруденс Линкольн с ее сугубо кабинетными талантами «в поле» проку не было бы и в Нью-Йорке. Но ассистентка всё равно надулась.
— Я всегда подозревала, что ты скрытая расистка. Ладно. Гуляй, развлекайся. А я допишу статью про апологию белого супремизма в романе «Унесенные ветром» для еженедельника «Ричмонд Афро-Америкэн».
— Подремлю, пожалуй, — громко сказала Мэри. — Повесь табличку «Не беспокоить».
— Слушаюсь, мэм.
Номер был двухкомнатный. В спальне, где большая кровать, собиралась разместиться Пруденс. Начальнице она оставила диван в гостиной, что, учитывая бессонный образ жизни Мэри Ларр, было справедливо. Но для подслушивающих помощница устроила радиоспектакль: поскрипела пружинами в спальне, потом включила портативный магнитофон собственной конструкции. На ленте — сонное сопение с периодическим всхрапыванием. Хозяйка мирно дрыхнет, служанка издает звуки жизнедеятельности в гостиной. Ничего подозрительного.
Мэри надела самое неприметное платье, в советской цветовой гамме, темно-серое в светло-серый горошек, и парусиновые туфли. Очки сняла.
Выскользнула в пустой коридор. Подсобку она заметила еще по дороге к номеру.
Отлично. Не только ведра-щетки-веники, но и синий халат.
Сняла с батареи выстиранную тряпку, повязала голову a là babushka, спрятав неуместно голубые седины. Эх, надо было выбрать не колер «Зимняя сказка», а обычный «Сноу-уайт». Отправляясь в СССР, не думала, что придется работать в камуфляже. Рассчитывала через Барченко и Бокия сразу выйти на нужный уровень.
Спустилась по черной лестнице, вышла через служебный выход. Там дежурил милиционер, но на уборщицу с ведром и щеткой в руке он едва взглянул.
Бутафорию Мэри оставила под забором стройки, только продырявила универсальным ножом дно ведра и надломила щетку — чтоб никто не польстился. При возвращении в отель реквизит снова понадобится.
Улица Горького перестраивается
Текстовое полеИ пошла себе, неприметная, пожилая труженица совка и метлы, от перегороженной Манежной площади вверх по парадной улице Горького, на которой высились новехонькие, еще не заселенные дома и пыхтели паровые катки, разглаживая асфальт.
Путь предстоял не очень близкий, все повороты она изучила и запомнила. Не может же простецкая тетка идти по тротуару, заглядывая в путеводитель «Бедекер».
Один раз, на Sivtsev Vrazhek Street, заколебалась, не обнаружив поворота на Denezhny Lane. Спросила у бойскаута в красном галстуке:
— Милок, а куды ж Денежный переулок-то подевалси?
— Он, бабка, теперь улица Веснина, — ответил славный тинейджер. — Вон туда топай.
После этого Мэри добралась до указанного адреса (улица Plyusctchikha 11) без проблем. Вошла в подворотню, увидела в глубине двора шестиэтажный дом стиля арт-нуво. Перед подъездом на скамейке почему-то сидели две дамы преклонного возраста, тоже в головных платках, оживленно беседовали. Увидев приближающуюся Мэри, замолчали.
Она будто в нерешительности остановилась.
— Ты к комуй-то, гражданка? — спросила с любопытством старуха, несколько похожая на ведьму из-за бородавки на носу.
— Мне в сорок шестую... Это который этаж?
— Пятый. Пёхом надо переть, лифт сломался, — сказала другая, вылитая Гертруда Стайн, только без половины зубов. — А чё те у Мирошниковых надо?
— На пя-атый, — уныло протянула Мэри. — Присесть что ли, передохнуть.
Местные жительницы охотно раздвинулись, освободив место посередине.
— Прибираться пришла? — Ведьма смотрела на рабочий халат. — А с Егоровной чего?
Проделав несложную дедукцию, Мэри кивнула:
— По объявлению я. Прислугу они ищут, Мирошниковы.
Подумала: почему Мирошниковы? Барченко дал фальшивый адрес? Или переехал? Но телеграмма ведь по адресу дошла.
— «Прислугу», — фыркнула Гертруда Стайн. — Ты из бывших что ль? А Егоровну они правильно погнали. Что это за домработница, которая пыль с балкона трясет.
Изображать femme de peuple перед аутентичными простолюдинками было бессмысленно. Мэри не владела соответствующей лексикой.
— Я из бывших, — вздохнула она. — До революции чисто жила. Думала ли, что на старости лет пойду в домработницы [интересное слово].
Гертруда Стайн посочувствовала:
— Оно, конечно. У вашей сестры-лишенки житье не сахар. Ни пенсии, ничего.
— А что они за люди, Мирошниковы?
— Да кто их знает. Три месяца как заселились. Сам смурной такой, в Потребсоюзе какой-то начальник, машина за им заезжает. Она — фря, нос дерет, «здрасьте» не скажет. Намучаешься ты с ней. А детишек у них нету. То ли у ей по женской части что, то ли он негодный.
— Он, — убежденно сказала ведьма. — Рожа как у хряка холощеного.
— Не, это баба его яловая-нестельная, — заспорила Гертруда Стайн, обнаружив явно крестьянское происхождение. — Спереди доска доской и бёдры, как у змеюки. Ни родить, ни выкормить.
— Три месяца как заселились? — прервала Мэри дискуссию о репродуктивности. — А раньше кто там жил?
— В сорок шестой? Никто. Пустая стояла. Как Вурдалака забрали, почитай полгода была с печатью на двери.
— Какого вурдалака? — рассеянно переспросила будущая домработница, будто думая о своем.
— Да жилец был раньше, Барченко. Глазищи, как у вурдалака. Зырк-зырк из-под очков. И ночью свет допоздна. Я когда еще говорила: вражина. Или шпиён, или вредитель. Скумекали наконец, взяли.
Поворотом беседы «бывшая» не заинтересовалась.
— И часто у вас тут лифт ломается?
— Почитай все время стоит.
— Ну их тогда, Мирошниковых этих. — Поднялась. — За такие деньги на пятый этаж таскаться не стану. Бывайте, гражданочки.
Quod erat demonstrandum. Теперь — выяснить, что с генералом Бокием. Похоже, что неразговорчивый ленинградский встречающий в Ленинграде был не от него. Как и лысый сопровождающий в поезде.
Ситуация усложняется.
В гостиницу Мэри попала тем же путем. Правда, только с щеткой — ведро все-таки кто-то подобрал. Милиционер спросил лишь: «Чего там, дождь не идет?»
— Вёдро, — ответила Мэри, тщетно пытаясь сдедуктировать, кому и зачем могло понадобиться дырявое ведро. Так и не хватило аналитических способностей.
Загадка с Бокием решилась проще.
Опять накрылись «саундпруфом». Мэри рассказала о результатах вылазки. Поставила задачу.
— Пара пустяков, — заявила Пруденс. — Телефон здесь прямой, модель «Ericson DBH-1001», я с ним тыщу раз работала. Немножко поколдую в пределах локальной коммутации — будет регистрировать как звонок из другого номера. Дай мне пять минут.
Разобрала гостиничный аппарат, что-то в нем покрутила. Притащила под чехол, натянув длинный провод.
Мэри принесла с прикроватной тумбочки адресную книгу. Нашла: «Справочная Народного комиссариата внутренних дел. К-0-27-00».
— Наркомвнудел, центральная, — сказал строгий женский голос в трубке. — Дежурная Крылова. Слушаю.
— Мне нужно поговорить с комиссаром госбезопасности товарищем Бокий. Срочно, — задыхаясь, протараторила Мэри. — Соедините! Быстрее!
— Назовите добавочный.
— Добавочного не знаю. Дело государственное, срочное! Живее, ... твою мать! — повысила голос Мэри, зная по опыту, что в России использование обсценной лексики в разговоре с должностным лицом обозначает более высокую степень иерархии и обычно действует безотказно.
— Минуту, — ответила трубка. И замолчала почти на четверть часа.
Ожидая, Мэри протирала косметическим бальзамом лицо. Давеча, готовясь к вылазке, намазалась состаривающим бальзамом — вот изобретение, на котором Пруденс Линкольн точно не разбогатела бы.
Щелчок. Другой голос, мужской. Вкрадчивый.
— Кто спрашивает комиссара госбезопасности Бокия?
— Кто надо, — рявкнула Мэри. — Хватит резину тянуть! Давай товарища Бокия!
— Так я и есть Бокий.
— Не бреши! Я голос Глеб Иваныча знаю! Кончайте волынить, вредители! Время не ждет!
(На пароходе «Андрей Жданов» Мэри посмотрела несколько советских кинофильмов и запомнила кое-какую полезную идиоматику).
— Да вы не волнуйтесь, — замурлыкал голос. — Я все равно что товарищ Бокий, я его помощник. За товарищем комиссаром госбезопасности послано. Он вот-вот подойдет. Вы пока объясните толком, товарищ, что случилось. Вас как зовут?
Пруденс постучала по часам: сворачивайся.
Они уже установили, откуда звонок. Едут. Вот-вот нагрянут — тут до улицы Дзержинского, бывшей Лубянки, рукой подать.
Мэри попрепиралась с фальшивым «помощником» еще минуту и разъединилась.
— Ты на какой номер перенаправила звонок?
— На К-21618. Мы в номере 616, телефон у нас К-21616, так что это скорее всего номер напротив, 618-ый.
Еще через пару минут загрохотало множество ног. Громкий стук — не в эту дверь.
— Немедленно откройте!
Мэри прильнула к глазку.
Из «люкса» высунулась давешняя миссис Шустер. Ее выдернули в коридор, заломили руки, повалили носом на ковер. Она завизжала. Несколько человек в гимнастерках, ремни крест-накрест, толкаясь плечами, ринулись внутрь.
— Больше никого! — доложил один, вернувшись.
Бедную миссис Шустер волокли прочь, она жалобно пищала.
— Мстительная ты, — сказала Мэри помощнице.
Та польщенно улыбнулась.
— Полезное с приятным.
— Приятного мало, — вздохнула Мэри. — Пойдем-ка на балкон. Разговор долгий, под чехлом задохнемся.
Снаружи грохотала стройка, шумели автомобили — прослушки можно было не опасаться.
— Итак. Оба наших «Б.» из игры вышли. И Барченко, и Бокий арестованы. Это плохо. Во-первых, я осталась без контакта, на котором строился весь наш расчет. Во-вторых, за нами усиленно следят. В-третьих, те, кто примчался сюда брать женщину, звонившую Бокию, скоро узнают, что в соседнем номере остановилась американка, которую ведет другая оперативная группа. НКВД — огромная структура, но в обоих случаях нити тянутся к Бокию. Сложить два и два нетрудно. Времени у нас мало, поэтому необходимо ускорение. Я намерена нажать на акселератор...
И объяснила, как именно поддаст газу.
*All diese Heuchler, wir werfen sie hinaus, Juda entweiche aus unserm deutschen Haus! — «Всех лицемеров прогоним мы прочь. Жид, убирайся из нашего германского дома!» (нем.)
